Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

внешнего сюжетного, литературного и мифологического наслоения. Их работы не «рассматривать» нужно, не «разглядывать» (как это мы обычно делаем перед холстами сюрреалистов), но сосредоточенно созерцать, ибо «минимализм» их живописи провоцирует сознание обратиться к более глубоким, не проявленным пластам эстетической реальности.

И все-таки оба эти полюса – и мифологическое «Гнездо» для человека и демифологизированные, интеллектуально-медитативные «Композиции» А. Юликова и Н. Алексеева – объединяются: объединяются как две различные точки в рамках одного эстетического целого – нового, порвавшего с рутинными традициями псевдо-модернизма, подлинно современного искусства.

4. Религиозные мотивы

Эта тема заслуживает особого внимания: ведь почти в каждой второй картине, независимо от возраста и эстетической ориентации художников, можно разглядеть если и не непосредственно «христианские сюжеты», то, во всяком случае, либо их элементы, либо мотивы, почерпнутые из культовой жизни. Купола, кресты, нимбы, распятия, терновые венцы, церквушки, иконы – вместе и порознь, кстати и некстати – кочуют с картины на картину.

Что это: серьезная взволнованность проблематикой христианства? или реакция на «запретную тему»? или какой-то более глубокий поворот творческого сознания?

О некоторых художниках можно сказать однозначно – кресты и крылатые ангелы для них лишь аксессуары, необходимый компонент «диссидентского коктейля» в стиле «рюс»; коммерческий символ «загадочной русской души». Однако о произведениях других – этого не скажешь. В них чувствуется искренность, целенаправленность исканий, желание поделиться собственным духовным опытом. Некоторые из этих верующих художников явно объяты «неофитским» восторгом: они считают своим нравственным долгом проповедовать христианство кистью, созидать «религиозное искусство». На деле это выглядит большей частью наивно, прямолинейно, лубочно. Да и что иного может выйти из эклектического соединения иконы, сюрреализма, предметов культа и упрощенной идеологии? Но более всего поражает другое: эти «православные» художники, озабоченные назидательными сюжетами, как будто боятся свободы и творческого дерзновения. Они как будто не верят, что всякое подлинное творчество религиозно и свято. И потому на выставке современного искусства их работы на редкость не историчны; они – осколок каких-то сумеречных, переходных времен декадентского «начала века».

Более интересны религиозные мотивы в произведениях тех художников, которые далеки от церковной ортодоксальности. Они также пытаются выразить свои наболевшие духовно-религиозные переживания. И делают это рискованно, без оглядки на авторитеты и каноны. Может быть поэтому, воплощенные ими образы мира и оказались столь далекими от лубочной идилличности. Наоборот, в их произведениях мир лишен устойчивости и равновесия. Всё надорвано, расплавлено, двусмысленно, кошмарно. Всё пронизано тревожными мистическими вибрациями и предчувствиями. И человек беззащитен перед властью этого мира, у него нет ни укрытия, ни стойкой надежды, он – покорная игрушка надличных стихий и космических процессов.

Повторяю, воплощено всё это пластически беспомощно и нередко искажено ложными, призрачными наслоениями «литературного» мышления. Однако это не отменяет духовной подлинности самого свидетельства – переживания тревожного и смятенного пульса нашей эпохи, острого опасения за судьбу человека в современном мире.

5. «Вторая культура»?

Говоря о выставке московских художников, я определял их искусство как «подпольное» или «неофициальное». При этом пользовался кавычками, чтобы подчеркнуть условность принятой терминологии. Теперь же хочу указать, что традиционное и у нас, и за рубежом сочетание слов «подпольное искусство» нуждается если и не в замене, то во всяком случае, в серьезном переосмыслении.

В русском языке слово «подпольный» буквально означает «деятельность, ведущуюся втайне от властей», в современном контексте – деятельность подрывную, враждебную власти. Однако уже Измайловская выставка еще раз подтвердила то, что и так было известно многим любителям современного искусства: холсты с абстрактной живописью, также как и картины сюрреалистов или опыты художников поп-арта ничего «подпольного» в первичном и общепринятом смысле этого слова в себе не содержат. И уж совсем непонятно применение слова «подпольный» к художникам, пишущим почти реалистические портреты, натюрморты и пейзажи.

Точно также и словосочетание «неофициальное искусство»: и выставка в Измайловском парке, и выставки на территории ВДНХ и в Ленинграде состоялись вполне «официально», т. е. с разрешения министерства культуры и горсовета. Однако почему же оба эти термина еще продолжают бытовать?

Думается, это не случайность, не архаизм. В нашей стране между искусством «официальным» (признанным, выставляемым) и искусством «неофициальным», «подпольным» (невыставляемом, поскольку не признанным в качестве «искусства») существует вполне реальная и глубокая пропасть. Правда, в последнее время, где-нибудь на выставке молодых соцреалистов иногда ловишь себя на мысли, что между ними и «подпольными» художниками грань в области стиля кажется почти размытой. И всё-таки она существует. Прежде всего – в отношении к господствующей идеологии, культуре, эстетике, к творческому самосознанию.

Возникновение «неофициального» искусства относится к началу 30-х годов, когда появилось знаменитое «Постановление ЦК ВКПб от 23 апреля 1932 года «О перестройке литературно-художественных организаций», ликвидировавшее все независимые художественные объединения. Вот тогда-то, после бурных разгромов несоответствующих стандартам соцреализма школ, направлений и отдельных художников «формалистов», значительное количество картин надолго остается достоянием только мастерских. В 40-50-е годы «неофициальное» искусство – это искусство «не выставочное»,т. е. частное, личное, интимное, лишенное помпезности и позолоты. Чаще всего, это не идеологизированные пейзаж, натюрморт, портрет, этюд. (Таково было творчество Фалька, Тышлера, Удальцовой, Древина и многих других). «Неофициальная» живопись никогда не мыслилась её представителями как открытая оппозиция искусству «официальному». Это была глухая борьба отдельной личности за свой путь, свою свободу, свое видение и истолкование мира.

И сегодня, на Сентябрьской выставке, поражаешься некоторым датам, проставленным у фамилий художников: Е. Кропивницкий – 1893 год рождения! Потапова – 1892, М. Синякова – 1898, С. Рубашкин – 1906, М. Стерлигова – 1914, А.Тяпушкин – 1919…

Нет, это не «ретроспективная» выставка, это – наш «авангард». Наверное, самый трагичный «авангард» во всемирной истории искусства. Некоторых уже нет в живых. И здесь невольно задаешься страшным вопросом: как же жили, работали, на что надеялись эти люди? Да ведь не только они: возраст многих художников 40–50 лет, и большинство – яркие, сложившиеся индивидуальности. Не один десяток лет, – из года в год, – они пишут свои картины и – как будто не существуют вовсе. О них знают лишь некоторые, коллекционеры, родственники и близкие друзья. И всё. Кругом лишь молчание: напряженное, тревожное, удушающее. И сколько художников – да разве их одних? – осталось в этом молчании навсегда.

Вот это и есть «подполье» – подполье культуры.

Но, может быть, последние выставки отменили фундаментальное разделение искусства на «официальное» и «неофициальное»? Упразднили «подполье»?

Положительные ответы поспешили дать некоторые западные комментаторы. Сентябрьская выставка московских художников предстала в их изложении как «убедительная демонстрация начавшегося либерализма в области культуры». Видимо, они исходили из отжившей вместе с либерализмом идеи монолитности нашей культуры. Однако та культура, которая была обречена на монолитность, покорилась своей судьбе. Но в заботах о монолитности не заметили