Ребята, нас обманули! (Жизнь в рассказах) - Светлана Юрьевна Бойм

вопросов не задают. Английский для них – это игра со своими правилами и ограничениями, игра довольно грустная, потому что приходится сложные мысли укладывать в простые короткие предложения, но в то же время игра занятная, напоминающая детский конструктор.

«Урок», как всегда, длится недолго. Папа хочет преподнести нам сюрприз и как бы случайно включает магнитофон. Раздается пощелкивание, шуршание, треск старой заигранной пленки. И вдруг откуда-то из прошлого, из отдельных бесформенных звуков рождаются гитарные аккорды и пронзительная, ужасно знакомая интонация Окуджавы.

Ах, какие удивительные ночи,

Только мама моя в грусти и тревоге.

Что же ты гуляешь, мой сыночек, одинокий, одинокий?

Из конца в конец апреля путь держу я.

Стали звезды и крупнее, и добрее…

– Мама, мама, это я дежурю,

Я – дежурный по апрелю!

Лет на 20 постарела эта песня, а все по-прежнему грустит тайно о чем-то непонятном и теперь уже совсем несбыточном.

Комната плывет у меня перед глазами, и меняются декорации. Я вижу старые аляповатые обои, тяжелые шторы и крошечный телевизор в углу. За стенкой, как всегда, храпит полупьяный сосед. Мы живем все в одной комнате: я, папа и мама. В углу за шторой стоят моя кроватка и маленький столик, вокруг разбросаны цветные карандаши и раскрытые книжки. У родителей – гости. Они танцуют, смеются, звучит Окуджава, а может, Высоцкий:

Ну что ей до меня, она была в Париже,

С ней сам Марсель Марсо о чем-то говорил…

Папа с мамой молодые, веселые.

60-е годы… Все потрясения позади, кажется, еще чуть-чуть, и все будет совсем хорошо. Открылась выставка импрессионистов, появились книги о современной живописи. Мама с папой купили огромную «Обнаженную» Дега и повесили ее над кроватью. Бабушка ахнула от ужаса, войдя в комнату (а ведь Дега ее современник). А когда маленькую Аллочку спросили: «Кто твой любимый художник?», она не задумываясь ответила: «Иван Гог!»

Все ходят на вечера Вознесенского, Ахмадулиной, Евтушенко, зачитываются Аксеновым и Хемингуэем. Папа с мамой продали старую мебель, оставив только три табуретки. На окна повесили что-то наподобие рыболовной сети, «чтобы было больше света».

По радио обещают через двадцать лет коммунизм. Но вот начинает что-то трескаться, ломаться. Я помню, мы отдыхали в Крыму, и родители каждый вечер собирались с друзьями, слушали «Голос Америки» и что-то оживленно обсуждали. Неспокойно в Чехословакии. Чем это кончится, каких ждать перемен?

Я сформировалась в 70-е годы. О сталинском времени мы знали понаслышке, а отголоски 60-х до нас еще дошли. В старших классах мы с упоением слушали Beatles, Jesus Christ и мечтали о потертых джинсах.

Не прошло и пяти лет, как мы купили новые, фирменные blue jeans, заплатив за них кругленькую сумму, примерно равную одной месячной зарплате советского инженера. К современной музыке отношение стало более критическим. Диско и «Бони Эм» вызывают у нас улыбку. Я еще застала последних хиппи, но они были совсем разочарованные и потрепанные. И прямо на глазах превращались либо в фарцовщиков, либо в обычных инженеров и отцов семейства. Мы еще в школе были скептиками и подсмеивались над красивыми фразами из учебников истории и литературы, но уже в то время умели повторять их, когда надо, отчеканивая с пафосом каждое слово. Делали мы это формально, энтузиазма в нас не было ни на грош, и люди старшего поколения это видели.

Все течет, все изменяется. В нашей комнате (теперь она только родительская), переклеили обои, убрали портьеру. Место «Обнаженной» Дега занял какой-то пейзаж в позолоченной старинной раме. На пианино появились французские вазы, подарок бабушки к свадьбе родителей. Почти 25 лет они провалялись на антресолях, а теперь мама каждый день вытирает с них пыль и обсуждает со всеми, XVIII они века или XIX. Хорошо, что мои родители не потеряли чувства времени. Еще пять лет назад папа не пошел провожать своего друга, уезжающего в Израиль, а теперь он хорошо понимает меня. Но все-таки симпатии остаются прежними, и сегодня звучат те же Окуджава и Высоцкий, но Высоцкий новый, с французской пластинки:

Протопи ты мне баньку по-белому, –

Я от белого свету отвык, –

Угорю я – и мне, угорелому,

Пар горячий развяжет язык.

Два месяца назад Высоцкий умер от инфаркта. Аксенов уехал в Америку, а Окуджава пишет изысканные исторические романы:

В склянке темного стекла

из-под импортного пива

роза красная цвела

гордо и неторопливо…

Каждый пишет, как он слышит,

каждый слышит, как он дышит,

как он дышит, так и пишет,

не стараясь угодить…

У родителей появился страх. Маму уже вызывали в первый отдел[5]. Когда человек учит английский и часто жалуется на сердце, это не к добру. Некоторые на работе с ней на всякий случай перестали здороваться, другие смотрят недружелюбно (а может быть, маме это просто кажется?). Старая подруга все понимает и сочувствует, но предпочитает звонить нам из автомата, «как бы чего не вышло». Круг знакомых сужается.

Дзын, дзын, дзын. Телефон прерывает мои рассуждения, звонит долго, нудно, требовательно. Наконец мама подходит. Я в последнее время разлюбила говорить по телефону. Очень однообразно. Все мои разговоры можно разделить на два типа.

Первый:

– Привет.

– Привет.

– Как дела?

– Никак.

– Учишься еще?

– Учусь.

– Сдаешь?

– Сдаю.

– Нормально?

– Нормально.

Второй:

– Привет.

– Привет.

– Как дела?

– Никак.

– Ждете?

– Ждем.

– Сколько месяцев?

– У нас 17 (18, 19, 20…).

– Ходили в ОВИР? Ничего?

– Ничего.

На этот раз звонит моя подруга Нина. Она любит все загадочное.

– Привет.

– Привет.

– У меня такая новость!

– Ну?

– Мы сегодня с родителями ходили в больницу. К двоюродному брату не пускают.

– Что такое? Кто в больнице?! (Это уже что-то новое, и я теряюсь.)

– Ты не понимаешь?

– Не понимаю.

– Ну ладно, перезвоню потом.

Я сижу некоторое время в раздумье, пытаюсь расшифровать мистический смысл Нинкиных слов. Вскоре у меня выстраивается несложная логическая цепочка: Нинка боится говорить прямо, значит, речь идет о подаче документов. Больница – ОВИР, все остальное понятно, не берут документы по вызову от двоюродного брата. Новая хитрость, новая ловушка, еще один завиток бесконечного лабиринта, из которого так тяжело выйти. Я знаю, что на днях мы встретимся с Нинкой и еще с кем-нибудь, будем долго обсуждать, что нам делать, и наверняка придем к заключению, что что-то делать надо, надо ходить на приемы, писать письма, действовать любым способом. В результате мы