Ребята, нас обманули! (Жизнь в рассказах) - Светлана Юрьевна Бойм

– Меня?

– Да, я помню, ты отлично справилась.

– Что ж, с тех пор я многое узнала о «Сердитых молодых людях».

– Иногда ты смеялась на занятиях, но в другое время ты была очень серьезной, гораздо более серьезной, чем сейчас. Я помню, что ты носила такое коричнево пальто, в котором выглядела очень тоненькой.

Я мало что помню про движение «Сердитые молодые люди» или коричневое пальто. Так непривычно осознавать, что другие люди помнят о вас то, что вы сами уже позабыли. Они были свидетелями вашего прошлого; они могут подтвердить, что оно действительно существовало. Я понимаю, что нет абсолютно никого, кто знал бы меня постоянно до и после эмиграции. Никто не может соединить две части моей жизни, создать некое целостное повествование. Это немного грустно, но есть и преимущество. Я могу придумать свое прошлое, сделать его более экзотическим, интригующим, чем оно было на самом деле.

Он достает пару старых фотографий, среди них – общий снимок нашей группы по английскому языку. Мы стоим не в пенных волнах Средиземного моря, а в университетском коридоре, на заднем плане – Доска победителей социалистического соревнования и профили Маркса, Энгельса и Ленина. Я смотрю на глянцевую поверхность, и внезапно меня охватывают воспоминания. Я вспоминаю, что, когда мы уезжали из России как беженцы, нам запрещали брать с собой какие-либо групповые фотографии. «Не более двух человек на фотографии и никаких рукописей, – сказала сотрудница таможенной инспекции, крупная женщина в форме. – Разве вы не знаете правил? Кем вы себя возомнили? Думаете, правила на вас не распространяются?» Любые групповые фотографии считались слишком «подрывными», чтобы вывозить их из страны. «Что это за группа вообще? Похоже, они что-то скрывают. Что, если это государственная тайна?»

Я смотрю на фотографию и вспоминаю, как за десять минут до того, как она была сделана, мы расчесывали волосы, смотрелись в зеркало, проверяя состояние ресниц, и втягивали щеки, чтобы придать себе особый шарм. Все, что я сейчас вижу на снимке, это образ 1970-х годов: длинные, не слишком чистые волосы, брюки клёш, туфли на платформе. На советских групповых фотографиях никто не улыбается. Фотограф не просит нас сказать «сыр» или что-то необычное в этом роде. Он просто считает до трех, и мы все автоматически придаем нашим лицам взрослое отсутствующее выражение. Только Гарик Виноградов, один из трех мальчиков, которые были в нашей почти полностью состоящей из девочек группе, сделал пальцами рожки над головой Светы.

Это была не самая лучшая идея. Светин дядя работал в райкоме партии, он был влиятельным человеком, директором колбасной фабрики, теперь преподает в институте. Гарик получил выговор за озорство. Он так и не окончил институт. Его забрали в армию, он отслужил в Афганистане. Сейчас он занимается бизнесом.

А вот и сам профессор Черняков в окружении своих восторженных студенток.

Здесь он выглядит невероятно привлекательно в своей черной водолазке. У него задумчивый вид ленинградского соблазнителя и красивые длинные пальцы, которые всегда выглядели так, что, казалось, вот-вот дотронутся до гитары. Потом он заговорит глубоким и гортанным голосом об усталости от жизни. Как же можно было его не полюбить?!

Я увидела у него на пальце кольцо, и он это заметил. «Ситуация, как всегда, сложная, – сказал он. – Моя жена очень хорошая женщина. Мне нужно было уехать из родительского дома, чтобы найти место для работы. Это было через несколько месяцев после того, как ты уехала. И вот появляется эта девушка, моя студентка. Она была в моей английской музыкальной группе. У нее был очень чистый голос и абсолютный слух. Мы встречались с ней около года, потом я переехал, чтобы жить самостоятельно и видеться с Дашей, так ее зовут. Но сейчас я даже не знаю, что и сказать. Мне становится трудно работать в таких условиях».

Он принес мне в подарок свою первую книгу – исследование эмотивного синтаксиса северных английских диалектов. Это было специализированное научное издание, всего около 500 экземпляров. Он очень им гордился. «Это не самая крупная работа, но она, по крайней мере, честная. Я ничего не придумывал. Я не пытался строить идеологию на лингвистике. В наши дни все так делают». Он слегка покраснел, и на мгновение я задумалась, не влюблена ли я все еще в него, как пятнадцать лет назад. Я вспомнила, что я чувствовала тогда. В конце концов, он позвонил, хотя мы расстались, – в тот трудный год, когда нам отказали в эмиграции и мы находились под наблюдением властей. Может быть, поэтому я перезвонила ему сейчас, пятнадцать лет спустя.

Мы выходим из парка к станции метро. Мы останавливаемся у книжного развала. Здесь продается множество научных книг, от руководств по вязанию до «Заката Европы» и «Радости приготовления пищи». «Видишь, – сказал он, – в наши дни лингвистика очень популярна. Вот, смотри: “Язык древних славян: что от нас скрывали и почему”». И тут мы натыкаемся на «Культуру степей» Бориса Крестовского. «Крестовский, конечно, был выдающимся лингвистом, теперь здесь его считают героем. Его называют частью “нашего недооцененного национального достояния”. Но, как видишь, многие из его примеров попросту никуда не годятся. Он и сам понимал, чем это попахивает. На самом деле он вовсе не изучал языки. Он выстраивал идеологию. Он желал чего-то большего, чем славянофильство; он грезил о России, которая охватывает и Восток, и Запад и является полностью самодостаточной. Как по мне, так это грубое обобщение. Я хотел бы, чтобы мы были великой, но нормальной страной. Мне не нужно, чтобы мы превосходили всех остальных. А как тебе эта книга – “Правда о горе Сион”? В ней приводятся доказательства того, что гору Сион населяли протославянские племена и что Сион происходит от славянского глагола сияти – сиять. Понимаешь, что я имею в виду, говоря про обобщения?» Я говорю, что меня интересует и теория языка, и Борис Крестовский в частности, – «в силу исторических причин». «Что ж, в таком случае тебе следует навестить твою альма-матер. У них сейчас “Неделя наследия”, посвященная эмигрантам первой волны. Я взял выходной и не пойду. Надеюсь, они простят и забудут. Это просто цирк. Но для иностранцев вроде тебя это может быть забавно!»

Для иностранцев вроде меня?

Он не расспрашивал меня о моей жизни в Нью-Йорке. Я заметила, что и другие не особенно стремились это делать. Они ведут себя так, словно знают, каково это, как будто это их больше не удивляет. Они не хотят знать о моей жизни, частью которой больше не