Ребята, нас обманули! (Жизнь в рассказах) - Светлана Юрьевна Бойм

здесь как разведчик на секретном задании, который изучает каждый порог, каждый торчащий гвоздь, каждую щель в деревянных половицах. Скелет моего дома открылся мне. Я прошла его историю, как полосу препятствий.

Этим судьбоносным утром я просто хочу с удовольствием провести время. Без чьей-либо помощи выпить крепкого чая с лимоном из моей антикварной чашки. Я устала от своего размеренного существования, устала начинать каждое утро с оценки моей боли по шкале от одного до десяти в «Личном дневнике боли», который оставила мне медсестра. В общем-то мне не свойственно следовать инструкции. Как перемещать предметы в пространстве, как унять зуд, как вести жизнь без риска, как ходить, не сгибая колено. Мне нравится придумывать свои собственные правила. Например, как целоваться на костылях. Надо выполнить три простых шага. Выбрать часть тела человека, которого вы собираетесь поцеловать, зажать костыль под мышкой, наклонить вперед верхнюю часть тела и вытянуть шею. Только нежность, никаких обязательств. Убедитесь, что вам не отказало чувство юмора.

Если в поле зрения никого нет, просто прикоснитесь губами к вашей чашке из костяного фарфора и сделайте большой глоток. Итак, я взбираюсь на свою кровать на колесиках, встаю на одну ногу, открываю дверцу стеклянного шкафа с помощью костыля и, едва держась за полку, берусь за ручку моей любимой чайной чашки. Я подвергаю себя опасности и рискую ради самой себя. Миссия выполнена! Семейная реликвия чашка Royal Victoria & Albert в моих руках в целости и сохранности. Я иду на кухню, неся чашку в руке, совершаю прыжки на одной ноге, перекладываю контейнеры с одной поверхности на другую. Я совершаю это с ловкостью опытного актера, наслаждаюсь своей новой способностью делать что-то самостоятельно. Я держу чашку за изящную ручку, подношу к губам позолоченный край и медленно пью. Приятно бездельничать. Это то, чего я не могу себе позволить, когда стою на своих собственных ногах. В этот почти идеальный момент звонит телефон. Я вскакиваю, чтобы ответить на звонок, как в старые добрые времена. Рука тянется за опорой, локоть ударяется о чашку, и я смотрю, как она падает, словно в замедленной съемке, и разбивается на крупные осколки. Я прекрасно знаю, что лучше не пытаться ее спасти. Осколки реликвии разбросаны по черно-белой шахматной доске линолеума. Я не могу наклониться, чтобы собрать их. Единственное, что я могу сделать, – это обходить обломки с осторожностью. Приходится оставить все как есть. Я не могу ничего убрать. Я даже не могу согнуть колено. Пока не придет первый гость, я буду жить рядом с местом аварии. Осколки костяного фарфора дразнят меня своими грубыми краями. Но не беспокойтесь обо мне. Я не сломлена. Меня пугает то, как быстро я отворачиваюсь от горя. Я научилась разрушать. Я овладела искусством проигрыша. Что утрачено, то утрачено. Чашка – это всего лишь чашка. Я держу ее позолоченную ручку, еще более красивую, когда она ни к чему не привязана.

В течение нескольких часов ничего не происходит. Опускается вечер, вспыхивая зеленовато-голубым мерцанием. Тот самый цвет восточногерманской пленки Kodak из моего детства. Стук в кухонную дверь. Я совершенно забыла о визите моего коллеги. М. должен был принести мне файлы с недавнего собрания кафедры. М. – доброжелательный и в то же время очень профессиональный. Я на мгновение задаюсь вопросом, что мне делать с домашним беспорядком. Он не обязан быть свидетелем этого. Должна ли я посмеяться или, может быть, деликатно попросить его выбросить осколки в мусорное ведро, потому что я не могу сделать это сама? Но тогда мне пришлось бы вдаваться в неловкие подробности о моих костях, которые могли иметь отношение только ко мне, пострадавшей. Не сочтет ли он это слишком интимным? Не нарушит ли это то ощущение личных границ, типичное для Новой Англии, которое делает наши отношения такими комфортными? Если бы он был русским, я бы попросила его, но нет, он не русский. Кроме того, он недавно потерял своего партнера; так что он может быть в трауре. А времени у него, безусловно, мало. М. приветствует меня с теплой вежливостью. Я не обращаю его внимания на то, что находится прямо перед ним, и он не упоминает об этом. Он проходит через мою забаррикадированную кухню, и мы приступаем непосредственно к работе. Мы прекрасно общаемся. Он извиняется, что пришел ни с чем: «с пустыми руками, как говорят по-русски». Выходя, он обходит разбитые осколки, как бывалый журналист руины в зоне боевых действий, или не замечая их, или относясь к ним с осторожностью. Я не могу сказать. Мне нечего делать, мне остается только сочинить реквием разбитому костяному фарфору.

Однажды в самой глуши центрального Коннектикута мы остановились у старой мукомольной фабрики, превратившейся в антикварный склад, который сам по себе был наполовину руинами, наполовину строительной площадкой. Визит был коротким, потому что мы хотели успеть домой до наступления темноты. Скупое солнце Новой Англии готово было скрыться за горизонтом. Большинство экспонатов склада уже были разложены по коробкам, поэтому казалось, что ты находишься на перевалочной станции, где иммигранты сортируют свои личные вещи. Я бродила между рядами разбросанных серебряных сервизов, огромных меховых шуб с оторванными пуговицами, ловя свое растрепанное отражение в очередном зеркале туалетного столика, прямо из фильма 1950-х годов. Внезапно мое внимание привлекла одинокая чайная чашка. Она не была частью какого-либо набора. Просто стояла особняком. Темно-синий и золотой фон, с букетами роз темно-розового цвета, цвета самой ностальгии. Запоздалое викторианское увлечение: королева, оплакивающая любовь всей своей жизни, прижимается губами к нежному ободку. Фарфор, укрепленный пережженной костью? Нет, дело не в этом.

Вместо этого я вижу свою тетю Мирру в темной блузке: ее первая любовь, мальчик, с которым они только раз поцеловались, погиб в Сталинградской битве. Робкий поцелуй на лестничной клетке, дружеская открытка, легкий румянец, когда тебя застал любопытный сосед. Было это или нет, мы никогда этого не узнаем. После войны многие женщины в моей семье овдовели или не вышли замуж. Тетя Мирра жила вместе с тетей Бертой в тщательно убранной полутемной комнате, уставленной фарфоровыми статуэтками пастушек с обнаженной грудью и их розовощеких спутников, которые вдували горячий воздух в флейты в форме большеберцовой кости. У стены стояли стеклянные шкафы, заполненные сувенирами из разрозненных чайных сервизов. (Не играйте с ключом, дети!) И вот она: королевская семейная реликвия, чашка Royal Victoria & Albert или ее идеальная копия. Тетя Мирра получала почти эротическое наслаждение, заглядывая в темные уголки шкафа и пытаясь обмануть время, стирая его патину. Сверкающий чистотой