Ребята, нас обманули! (Жизнь в рассказах) - Светлана Юрьевна Бойм

были настолько обескуражены, что немедленно согласились на имя Светлана, мамино любимое. Западному человеку может представляться, что это имя имеет отношение к дочери Сталина, но в Советском Союзе у него не было столь конкретных ассоциаций. В действительности данное имя сделал популярным поэт-романтик XIX столетия В. А. Жуковский. В его балладе Светлана предстает в образе пытливой светловолосой барышни, которая желает узреть свое будущее в освещенном приглушенным светом волшебном зеркале. «О! не знай сих страшных снов / Ты, моя Светлана…» – предостерегает автор свою героиню. «Светлана» означает «само очарование», а в 1970-е годы это имя фигурировало также в популярной советской песне о первой любви, которая настигает мальчика-подростка в разгар утомительно-нудного урока по бог знает какому предмету в девятом классе. Вы – влюбленный молодой человек, дрейфующий в бескрайнем океане скуки, предоставленный самому себе в эпоху, предшествующую появлению айфона, бороздящий бушующие моря собственного, еще не подключенного к Сети подросткового воображения. «Сидишь за партой у окна. / Глядишь тревожно и туманно, / А за окном стоит весна, / А за окном стоит весна, / Весна по имени Светлана»[7].

У имени Светлана есть множество производных: Светка, Светик, Светочка, все с разнообразными уменьшительно-ласкательными суффиксами. Я всегда ощущала себя девочкой со множеством имен. В школе мне нравилось общаться с воображаемыми друзьями и отождествлять себя с персонажами художественной литературы. Хоть я и не получила подобающего еврейского образования, которое в те времена находилось под строжайшим запретом, но была записана «еврейкой» в графе национальность в классном журнале, в который любили подсматривать все школьные хулиганы. Восемьдесят процентов детей были записаны «русскими», а далее шли какие-то чудаки: один татарин, один грузин, один украинец, три еврея и несколько «русских», у которых в фамилиях имелись подозрительные иностранные корни, – скрытые евреи.

Я принимала свое инородное происхождение с двойным воодушевлением и любила играть в шпионские игры со своей лучшей подругой, крымской татаркой по имени Оля У. Я обожала зарубежные сказки, начиная с «Русалочки», которая эмигрировала, поднявшись из великолепного подводного царства на суровую землю, и «Красной Шапочки», которая пошла по окольному пути через лес и вместе со своей бесстрашной непереваренной бабушкой перехитрила кровожадного волка. В то же время меня поманил за собой русский народный персонаж Иван-дурак, которому наказали пойти «туда, не знаю куда, принести то, не знаю что», и он отправился в некое сказочное пространство или ближнее зарубежье.

Где-то к девяти годам я захотела стать пионеркой. Я вдохновлялась примером Беллы Ильиничны, полуслепой старой большевички, с которой моя бабушка провела несколько лет в лагерях ГУЛАГа в 1949–1954 годах. Превращение в пионерку обернулось для меня впечатляющим тактильным и ароматическим опытом. На тускло освещенной арене дворца спорта «Юбилейный» мы выстроились в наглаженных белых рубашках и синих юбках на фоне бархатистых алых транспарантов с нанесенными на них золотым шитьем словами. Мы балансировали между детством и чем-то новым, мы были счастливы прикоснуться к своим пионерским галстукам и присоединиться к хору грядущего. Стоя в конце строя и содрогаясь от волнения, я наблюдала за тем, как наш главный пионервожатый приближался ко мне. Мне так не терпелось завязать этот узел принадлежности. Следующее, что я ощутила, была волна перегарного дыхания пионервожатого в непосредственной близости от моего восторженного лица. Руки его тряслись, и ему едва удалось соединить края галстука. В итоге узел получился некрепким. «Пионер, – прогремел заранее записанный голос в репродукторе, – к борьбе за дело Коммунистической партии Советского Союза будь готов!» – «Всегда готов!» – голос новообращенной Светы Гольдберг присоединился к хору, разве что немного не в унисон.

Мне никогда не нравились повествования о юных пионерах-героях вроде Павлика Морозова, правоверного мальчика, который донес на собственного отца, якобы кулака[8] (чуть более предприимчивого крестьянина) под давлением любящей матери, но на деле – во имя своей советской Родины-матери. Маленький советский Эдип не относился к числу моих героев. Я не питала чувств и к положительным героиням – белокурым и покорным девицам, которым часто доставался суженый. Фокус моего читательского внимания сместился на несколько столетий назад, в заморские страны, и был направлен на многострадальных и зачастую никем не понятых femmes fatales[9], которые обычно плохо кончали. Моими любимицами были Миледи Винтер из романа «Три мушкетера», та самая, с клеймом в виде флёр-де-лис[10] на плече, а также черноволосая и пылкая Исидора Коварубио де Лос-Льянос, которая ловила своих неприятелей при помощи лассо в позабытом произведении американской классической литературы, романе «Всадник без головы» капитана Майн Рида. Еще была авантюристка-еврейка с огненными волосами в романе «Айвенго» Вальтера Скотта (Ревекка? Шошана?). Я всячески стремилась спасти ее от участи второстепенного персонажа. Литература предоставляла нам возможность ускользнуть от повседневной советской жизни, которая порою казалась нечитабельным миром двойственных формулировок и компромиссов, где едва ли перекликалось между собой то, что произносилось вслух, и то, что при этом имелось в виду. Взаимный обмен книжками являлся альтернативной формой принадлежности, которая подразумевала не соответствие, а совместное несоответствие обществу.

В тринадцать лет я исписала свою адресную книгу неправдоподобным французско-русским именем Митя Бруни. Нам довелось испытать пылкие ласки у вестибюля станции метро «Горьковская», а затем – на крыше Петропавловской крепости[11]. О нет, вы не увидите там нацарапанную желтым мелом надпись «Митя + Света = любовь», мы были слишком крутыми для этого. Однажды я умышленно потеряла записную книжку, и мой тайный возлюбленный сделался предметом школьных пересудов. После этого Митя больше не перезвонил. Ни один из моих будущих возлюбленных, реальных или виртуальных, не дотягивал до Мити Бруни. Где-то в пятнадцать я влюбилась в поэзию, ощутив благовонный аромат, исходивший от тонкой темно-синей книжицы Осипа Мандельштама, впервые переизданной в 1973 году, после тридцати пяти лет молчания[12]. Понятия не имею, как мои родители смогли позволить себе эту книгу. Ее цена на черном рынке в те времена равнялась почти месячной зарплате советского инженера. Мое излюбленное стихотворение «Золотистого меда струя…»[13], которое я скорее почувствовала, нежели до конца поняла, открылось мне в крымском поселке Коктебель, где я проводила летние каникулы. Мы наслаждались туманными холмами на морском берегу, носящими имя «Груди царицы Савской», и собирали полудрагоценные камни с расходящимися прожилками, похожими на линии неправдоподобных судеб. Это были наши эфемерные талисманы, связывавшие прошлое с будущим. Стихотворение Мандельштама медленно струится по террасированным ландшафтам Коктебеля, словно золотистый медовый ручей в сухой крымской жаре. Мандельштам считал, что поэт или его идеальный читатель – это «поэтический гермафродит», который свободно перемещается между гендерами, возрастами и границами и радостно общается со своими