Ребята, нас обманули! (Жизнь в рассказах) - Светлана Юрьевна Бойм

и не ставили под угрозу собственное благополучие. Очутившись в Управлении социального обеспечения города[34] – знаменитом памятнике архитектуры брутализма, – я должна была сопровождать их и работать переводчиком-трикстером, выдумывая и приукрашивая их истории о многолетнем опыте работы на Кубе. Хоть я и была gringa[35], но мы продолжали оставаться compañeros de lucha[36]. Потом их перевели в какое-то другое место. Когда мы увиделись в последний раз, они подарили мне три булавки со стеклянными сердечками – зеленую, красную и синюю: por nue-tra mae-tra. Английские булавки сломались, но стеклянные сердечки все еще у меня, где-то в моем неразобранном архиве.

Прошли годы, я стала иностранцем-резидентом и гордой обладательницей грин-карты (демонстрирующей левое ухо на фотографии, удостоверяющей личность) и, наконец, гражданкой США. В глубине души я продолжаю оставаться иностранцем-резидентом, хотя нынче являюсь совладелицей индивидуального жилого дома и уже не замечаю за собой той прежней иммигрантской воли к преодолению трудностей. Знаю, знаю. «Иностранец-резидент» лучше звучит как поэтическая метафора, нежели «статус проживания». Поступление в высшее учебное заведение на отделение литературы было подобно возвращению домой. Оно предоставило мне не только альтернативу привычной иммигрантской ассимиляции, но и подлинный дом – мобильный – в мировой литературе. Когда в Еврейской службе профессионального обучения, которая помогала расселять советских беженцев, меня спросили, подготовку по какому профилю я желала бы получить, я ответила, что хочу поступить в университет. В конце концов, именно возможность окончить университет – одна из причин, по которой я уехала. А до отчисления из института мне удалось проучиться всего три года. По какой специальности? – поинтересовался служащий. Философия, сказала я, или филология.

Для сотрудников иммиграционной службы это прозвучало как анекдот. В самом деле, очень практичное направление деятельности. Служащий сказал, что лучшее из того, что он может предложить, это прохождение трехмесячного интенсивного курса по набору текста, возможно, с элементами программирования. В ответ я хлопнула дверью. После этого я добралась на метро до Бостонской публичной библиотеки и провела там целый день, изучая университеты Бостона. Я поинтересовалась по поводу «грантов для меньшинств» для женщин-евреек, и мне вежливо объяснили, что евреям в Америке больше не нужна поддержка для получения университетского образования. Я также узнала, что существует такое понятие, как «дедлайн»[37], и что он уже прошел.

Не слишком обеспокоившись теми сведениями, которые я получила из официального источника, я решила просто пройтись по отделам и постучаться в случайные двери. Бостонский университет был ближе остальных. Испытывая легкое волнение, я направилась к кабинету заведующего кафедрой современных языков. Сквозь щель в приоткрытой двери я с удивлением заметила молодого человека, сидящего закинув ноги на стол и читающего книгу о Бертолуччи[38]. Несмотря на то что его весьма озадачили мои миграционные документы беженки и мои выписки из педагогического института, в которых перечислялось множество курсов по «военному обучению» и «практике медсестер гражданской обороны», он проявил непредвзятое отношение. Мы нашли общий язык, обсудив одну из тем, которая в чем-то была мне близка, – итальянский коммунистический кинематограф. В 1981 году испаноязычные советские беженцы все еще были редкой монетой, и я, вовсе об этом не подозревая, выглядела соответствующим образом, одетая в свое бежевое пальто, с длинными прямыми волосами. Он предложил мне побеседовать с профессором испанского отделения в соседнем кабинете, Алисией Б. Я просто не могла поверить в открытость и доступность, которые меня ожидали без каких-либо писем, связей, услуг, бартера или того, что по-русски называлось словом «блат», то есть совокупности всего вышеперечисленного.

Алисия оказалась еще более обворожительной. Писатель и ученый, красивая и загадочная польская беженка-еврейка из Аргентины. Я была несколько удивлена тем, что она общалась со мной на некоей разновидности испанского XVI столетия… но я не подала вида и старалась изо всех сил. Она была в равной степени удивлена моими «удовлетворительными» оценками по сестринскому делу, но предпочла не обращать на это внимания. Она спросила меня, смогу ли я прийти завтра и провести занятие по курсу начального испанского языка. Мне хватило гонора, чтобы ответить «да». Занятие прошло нормально, языковые навыки оказались воспроизводимыми. Единственное, чего я не смогла понять, так это того, почему студенты принялись обсуждать некую загадочную «больницу общего профиля», – поскольку такого словосочетания, как «мыльная опера», в моем лексиконе еще не было. Кроме того, я и не подозревала, что существуют буквенные оценки, а не только привычные 5, 4, 3, 2, 1.

Позднее на ознакомительном собрании в БУ[39] итальянский профессор, имевший годичный стаж работы в американской системе образования, преподал мне важный жизненный урок: «В американском вузе лучше не задавать вопросов. Иначе вы рискуете продемонстрировать воочию, как много всего вы не знаете». Супруг Алисии, видный исследователь французской литературы по имени Джеффри Мельман[40], оказался руководителем магистерской программы. Они приняли соломоново решение, сопряженное с наименьшим риском. Я стану преподавать начальный курс испанского языка, для чего будет вполне достаточно моего педагогического образования – с хорошим астурийским акцентом, – и смогу безвозмездно посещать занятия по магистерской программе заочно. Это был тот самый момент, когда я подумала, что наконец-то пробилась. Я обрела свою подлинную родину – Четвертый Интернационал американских иммигрантов.

Сейчас эта история кажется мне невероятной; подобное, скорее всего, не могло бы произойти сегодня, в условиях избыточной университетской бюрократизации. Иначе говоря, когда я заседаю в приемных комиссиях вместе со своими уважаемыми коллегами, то снова и снова прихожу к осознанию, что в наши дни мне, вероятно, не удалось бы попасть в продвинутую программу в крупном университете. Теперь, когда я принимаю участие в работе множества таких комиссий, я пытаюсь, скажем так, быть «пятой колонной»: давать возможность пробраться внутрь необычному и эксцентричному соискателю, неважно, иммигранту или нет, кому-то несовершенному, но вместе с тем оригинальному. (Тсс…)

Итак, как только я начала обустраивать свой второй дом в Америке, работая преподавательницей испанского языка на полставки, я решила съездить за границу, разумеется в Испанию, чтобы изучать каталанский язык по специальной программе в монастыре в Пальма-де-Майорке. Сусанна, студентка, изучавшая угнетенные иберийские диалекты, вновь собиралась в дорогу. В программу входил перелет туда и обратно «Спантаксом»[41], и я гордо предъявила свой новый «проездной документ беженца» на границе с США. В то время я все еще имела статус «иностранца-нерезидента». Тем не менее после приземления в Испании в аэропорту Барахас[42] меня немедленно задержали и пригрозили депортацией. Мой «проездной документ беженца» (со строчкой заглавными буквами на первой странице «Это не паспорт Соединенных Штатов Америки») выглядел подозрительно. Советская еврейка, иммигрирующая в Америку с целью изучения каталанского