Ребята, нас обманули! (Жизнь в рассказах) - Светлана Юрьевна Бойм

несовременниками по всему свету. Крым олицетворял «тоску по мировой культуре», это была уникальная часть советской территории, где когда-то давным-давно переплетались судьбы греков, итальянцев, скифов, хазар, евреев, татар, армян и других народов и расцветали различные космополитические визионерские утопии, включая богемный рай для художников и поэтов в 1910-е годы и нестабильную сказочную страну под названием «Красный Сион» – недолговечную еврейскую социалистическую сказочную республику – в 1920-е.

В стихотворении «Золотистого меда струя…» прекрасная рыжеволосая хозяйка бросает взгляд через обнаженное плечо, пока ее друзья пируют за разговорами и флиртом на пороге революции и кровавой Гражданской войны, что знаменует одно идеальное мгновение. В финале появляется непрошеный гость. Это Одиссей. Он возвращается домой с небылицами, разве что его всамделишный дом – вовсе не родная Итака, а Крым/Таврида, земля изгнанников. «Одиссей возвратился, пространством и временем полный». «Улисс вернулся», – вторит стихотворец с другого континента и на другом языке. «Но где влачит судьбу земную / Тот, кто погожим днем и ночью темной / Бродил по миру, словно пес бездомный, / Никем себя прилюдно именуя?»[14] – Улисс Хорхе Луиса Борхеса бросает взгляд через плечо, стремясь изловить собственную отважную тень.

Поэтический испанский слог Хорхе Луиса Борхеса стал моим следующим по счету любимым языком. После окончания школы я захотела изучать иностранные языки и культуру в Ленинградском государственном университете. Вот только мой папа разузнал у своего товарища по киноклубу, университетского профессора, что существуют неофициальные еврейские квоты и что девочка с моей фамилией Гольдберг никогда не сможет поступить туда, какими бы высокими ни были ее отметки. Мой отец не мог поверить, что антисемитизм пережил сталинизм, но не собирался жертвовать моим будущим ради собственных высоких идеалов. Он выяснил, что единственным местом в сфере гуманитарных наук, куда брали евреев, в тот год было, в соответствии с неписаными нормами советской внутренней политики, испанское отделение Ленинградского государственного педагогического института[15]. Данное отделение было подлинным прибежищем для эксцентричных персон. Среди наших профессоров были такие, как невысокий коренастый лингвист-чародей по имени доктор Шаббес[16], доцент из Баку ростом с Дон Кихота, игравший на гитаре и певший на баскском языке, преподавательница фонетики по имени Мария-Луиза Муньос, которая была эвакуирована из Испании девятилетней девочкой в период Гражданской войны и всегда мечтала о возвращении в родную Астурию[17], небольшая группа пожилых бывших узников ГУЛАГа, которые в свои 18 лет отправились добровольцами на Гражданскую войну в Испании, а потом оказались в застенках, и несколько унылых советских аппаратчиков с прекрасно поставленным произношением. Их роль заключалась в том, чтобы студенты не слушали «Битлз» и придерживались допустимой длины волос.

Именно благодаря Марии-Луизе я приобрела свой необыкновенно чистый испанский акцент, Castellano castizo[18], который неизменно вводит людей в заблуждение. При всей нашей любви к ней она мучила нас фонетическими упражнениями, словно транслируя нам физиогномику собственной ностальгии. Это был монолог Дон Кихота о свободе: «“La li-ber-ta-d, Sancho”[19] – не надо мямлить, каждый звук – громко и отчетливо, пускай самый кончик вашего языка беззвучно целуется с вашими передними зубами… “la libertad” – это не для слабонервных». Испанское стихотворение о Красной Шапочке было еще одним обязательным для заучивания текстом: “caperu-ci-ta-en-carnada”[20]. “Caperu – c – ii – ta!” «Растягивайте губы, девочки, словно острое лезвие, пока не будет больно… не обращайте внимания на реплики персонажей! “Ca-pe-ru – ciiiiii – ta”». Я слышала, что Мария-Луиза вылетела в Мадрид первым же рейсом в самом начале перестройки. Донкихотовская Испания, которую я открыла для себя в Ленинградском государственном педагогическом институте, воображаемая страна советских эксцентрических грез, быстро превратилась в мою patria chica[21]. Я заинтересовалась иберийскими диалектами и языками национальных меньшинств Испании, такими как галисийский[22], каталанский или ладино[23]. Эти поэтические средневековые языки были гораздо больше связаны друг с другом, нежели с центральным кастильским диалектом, который был объявлен государственным языком после воссоединения страны. Я воображала свою дальнюю родственницу, рыжеволосую испанскую еврейку Шошану, которая пробирается по залитым лунным светом дорогам Толедо, переодеваясь для своего путешествия в чужое платье и сочиняя для своих подруг стихи на разных романских языках. «Muero porque no muero» – «Умираю и не могу умереть». Нет, вовсе не так, как у святой Терезы: великой мистической conversa[24]. У меня это могло бы звучать так: «Vivo, porque no vivo?» («Живу и не могу жить»), «Porque la vida es sueño y los sueños sueños son» («Раз жизнь есть только сновиденье, а сновиденья только сны». Последняя строка не принадлежит Шошане)[25]. В свои восемнадцать я дни напролет просиживала в библиотеке, вручную переписывая научные труды по общей и исторической лингвистике от Соссюра[26] до Амадо Алонсо[27], получая особое удовольствие от этого чудесного ускользания в науку.

Мое увлечение провансальским[28] и каталанским языками завершилось романом с профессором-трубадуром из Баку. Начинай с малого – так он меня наставлял. Начни свое исследование с определенной небольшой вещи, например статьи на диалекте каталанского языка. Затем ты сможешь взяться уже за нечто оригинальное и расширить круг своих изысканий. Прости, мой дорогой М. В., мне так и не удалось последовать твоему совету, хотя он сопровождался очаровательными букетами роз, долгими прогулками по ленинградским дворам, хриплыми испанскими песнями о любви под гитарный аккомпанемент и бокалом ркацители, того самого молодого грузинского вина. Наш роман в итоге остался почти платоническим, но он стал для меня толчком к эмиграции и посвящению себя научной деятельности.

Мне по-прежнему не очень хорошо удается останавливаться на мелочах, и у меня редко получается отличить конкретное от неопределенного. Но эти угнетенные романские языки вели меня по дороге приключений и самопознания. Судьбоносная случайная встреча произошла в 1979 году в очереди за сушеной воблой в Коктебеле, в Крыму, неподалеку от темного, с винным отливом моря. Подобное не могло бы произойти в каком-либо ином месте. В той очереди она повстречала стильного московского архитектора с золотистой бородкой. Его имя звучало как превосходный творческий псевдоним – Константин Бойм. После десятиминутной беседы он спросил ее, не желает ли она отправиться с ним в Америку. Остальное – уже история (и тема совсем другого рассказа). В конечном итоге ответила «да», не сразу, но вскоре. Через два месяца они зарегистрировали брак и инициировали процесс отказа от советского гражданства и получения выездной визы. Они сохранили свои фамилии – Бойм и Гольдберг – и независимые творческие личности.

Переход от внутренней эмиграции к внешней воспринимался как продолжение, но на деле это был скорее прыжок веры. Внутренняя эмигрантка – та, которая