Ребята, нас обманули! (Жизнь в рассказах) - Светлана Юрьевна Бойм

языка, – этот концептуальный образ представлялся не слишком правдоподобным. Депортация и лишение гранта казались не очень-то привлекательными, – так что я согласилась быть задержанной. Единственная загвоздка состояла в том, что авиакомпания позволила мне подняться на борт самолета. Соответственно, они обязаны были гарантировать мне въезд в страну. На ночь меня поместили в остекленное помещение в экстерриториальной зоне, а спать мне пришлось на неудобных стульях, но днем мне разрешили выйти в вестибюль, где продавцы любезно предложили мне бесплатные churros con chocolate[43] – в качестве милого добрососедского жеста. И вновь мой кастильский акцент очень пригодился, ра́вно как и тоненький томик художественных произведений Хорхе Луиса Борхеса, который путешествовал вместе со мной. Я возлежала на трех неплотно составленных стульях в своей революционной тюремной камере в Барахасе, оставляя жирные шоколадные пятна на страницах вымышленной энциклопедии Тлёна[44].

Улисс в юбке вернулся домой, на свою patria chica, был принят за ту женщину, которую прилюдно именовали Никем. Циклопа здесь не было, – лишь вспыльчивый полицейский из аэропорта. На протяжении четырех или пяти дней литература помогала мне выжить, и я представляла себе, как эта неопределенность в аэропорту будет выглядеть через призму Тлёна. Наконец я додумалась до более практичного решения и разыскала своего профессора испанского языка из Бостонского университета, который преподавал в летней школе в Мадриде. Он любезно согласился явиться в качестве моего поручителя в полицейский участок и предоставить нечто под заголовком «Моральная оценка личности и поведения С.». Это звучало очень по-советски. Я до сих пор не знаю, что еще он сделал для меня, но наконец мне вкратце рассказали, как быть «законопослушной», нравственной гражданкой и путешественницей, а на моем «проездном документе беженца» была поставлена надлежащая печать, и мне было дозволено ступить на испанскую землю.

В Мадриде образца 1982 года не было абсолютно ничего от того красочного настроения Альмодовара[45], которое мы привыкли ассоциировать с урбанистическим бумом 1990-х годов. Спустя всего шесть лет после смерти Франко[46] испанская столица показалась мне красивым, но мрачноватым восточноевропейским местом, где подозрительные коренастые мужчины нашептывали непристойности с превосходным кастильским акцентом, когда я прогуливалась по площади Пласа-дель-Соль. Я обживала тесное пространство балкона Мадриленьо[47], где вечно стоишь на цыпочках, на пороге, застряв в оконном переплете лицом к лицу с чугунным Сатурном.

В целом мое возвращение на испанскую родину не увенчалось успехом. В школе по изучению каталанского языка я выделялась, словно белая ворона: американка русского происхождения, которая едва ли могла позволить себе поесть вне дома. В то время как мои испанские профессора в Ленинграде мечтали вернуться в Испанию, местные жители хотели отправиться назад, в СССР, тот, который существовал исключительно в испано-республиканских фантазиях их собственных родителей: ностальгия, вполне объяснимая в период после франкистского вымарывания исторической памяти, но казавшаяся мне тогда странной. Америка же, напротив, воспринималась как рейгановская империя зла, и никто не мог взять в толк, зачем я отправилась из СССР в США. Но когда любопытство улеглось, студенты, съехавшиеся из разных каталоноязычных провинций страны, по большей части спорили между собой по поводу того, чей диалект исконно каталонский, а чей – самопровозглашенный. Что первично и что подлинно? Кому предстоит воссоединять каталонские земли: барселонцам? валенсийцам? меноркцам? майоркцам? Кроме прочего, меня смущали мои финансовые ограничения, в связи с которыми я отказывалась от посещения многочисленных летних кафе. Я проводила время преимущественно в монастырском саду, читая великих каталонских философов Раймунда Луллия[48] и Хорхе Луиса Борхеса на политически некорректном государственном языке – кастильском испанском.

Перед возвращением в США у меня случилась необычная встреча в мадридском парке, где я угощалась своими любимыми churros con chocolate, следы которых оставались на страницах художественного произведения Борхеса. Ко мне подошел молодой человек с косматой бородой и заговорил на испанском языке с необычным акцентом. «Почему ты не говоришь со мной на своем родном языке? – прошептал он. Пауза. – Ты что, боишься? Зачем ты скрываешься?» Я начала нервничать. «Я – галисиец, ты – галисийка. Давай пообщаемся друг с другом нормально». Поразительно. Этот человек принял меня за свою! Он вовсе не был агентом КГБ с бутафорской бородой, преследовавшим Светлану Гольдберг во время ее поездки за границу. Нет. Меня, Сусанну, с моим основательным русско-астурийским «ese-s», приняли за испанку из соседней западной провинции. Сколько раз я мечтала стать испанкой на занятиях по изучению языка в Ленинграде и Бостоне! И наконец-то меня за нее приняли. Но именно в этот момент я решила не давать продолжения этому воображаемому причастию.

– Я американка, а не галисийка, – произнесла я, удивляясь сама себе.

Я впервые осмелилась выговорить это: я – американка. (Я уже знала, что было бы лучше сказать: «Я – русская».) Повисла пауза непонимания.

– Я американка, – повторила я. – Soy Americana.

Пауза. Еще пауза. Шипение. «Hueles a Yanqui!» (От тебя несет янки.)

Спешу дополнить, что я влюбилась в Испанию запоздало, в 2009 году. С большим удовольствием объездила всю Каталонию. Я приняла участие в выставке «Historiar-Imaginar», посвященной восстановлению испанцами исторической памяти о временах Франко, позабытых в ревущие 90-е, и подумала, что забвение в этой стране некоторым образом отражало мое собственное. Моя новая привязанность – это прочная и зрелая привязанность, которая практически стерла все неудачи этой суровой истории любви.

Не сама по себе страна Испания, а именно литература как таковая оказалась наилучшей родиной для эмигрантов, для нового эмигрантского интернационала. Да, я так и не научилась управлять автомобилем, но воображения у меня было в достатке, и я обладала поэтическими водительскими правами. В 80-е годы американский университет оказался надежным убежищем для иммигрантов; он давал нам образовательные гранты и чувство приключенческой принадлежности.

В свои первые, больше всего связанные с книгами годы в Америке я чувствовала, что живу по-настоящему. «Жизнь и смерть давно беру в кавычки, / Как заведомо-пустые сплёты», – писала русская поэтесса Марина Цветаева. В своем исследовании, которое станет моей первой книжкой, я рассмотрела разнообразные личности, маски и глубинные «я», а также мифы о поэте – в жизни и смерти. Работа под заголовком «Жизнь и смерть в кавычках»[49] должна была стать моей первой книгой. Редактор издательства Harvard University Press посчитал это название слишком длинным и предложил убрать либо жизнь, либо смерть. В 28 лет название «Смерть в кавычках» показалось мне более сексуальным, хотя на самом деле меня заводила именно жизнь – распространение жизни в литературе и за ее пределами, в мире. Веря в силу идей, я всегда осторожно подходила к претворению текстов в жизнь или к созданию любых реди-мейдовых