Ребята, нас обманули! (Жизнь в рассказах) - Светлана Юрьевна Бойм

возможностью жить свободно и ценить то, что местными жителями, по всей вероятности, воспринималось как должное. Что же до концепций внутренней свободы, восходящих к более поздней империалистической эпохе, то они стали частью общественной архитектуры. Стоики говорят об «акрополе души», когда другой Акрополь лежит в руинах. Общественное пространство свободы было пространством со-творчества, перформансом с социальными условностями, законами и институтами, при этом не ограничивавшимся технократической практикой и открывающим пространство для индивидуальной спонтанности и диссидентства.

В общем и целом я попыталась переосмыслить гуманистическую и политическую концепцию общественной свободы, о которой грезили восточноевропейские диссиденты и другие посттоталитарные мыслители, ставившие ее выше капиталистической экономики. Работа над книгой о свободе была в большей степени уединенным делом, нежели работа над книгой о ностальгии. Я обнаружила, что моих читателей больше интересовала утопическая привязанность к прошлому, чем неопределенность в настоящем и будущем. После того как я сама столкнулась с неопределенностью, я вышла замуж за своего давнего американского бойфренда. Мой nom de plume[59] – Светлана Бойм – тем не менее остался неприкосновенным.

В период правления Путина я перестала посещать Россию. У себя в Бостоне я неожиданно включилась в спонтанный арт-проект. Я вырезала фрагменты из фотографий, сделанных во время поездок по России и Восточной Европе в 1990-е годы, порой – из фотокарточек, существовавших в единственном экземпляре и не имевших негатива. Затем я начала компоновать из них коллажи, искажающие образ дома и сохраняющие неточности, ошибки выдержки и нарушения резкости. Вместо неподвижности приклеивания я предпочла выбрать развлечение с вырезанием и перемещением фрагментов поверх старых обоев. Но в конечном итоге универсальный клей и привычные рамочки превратили эти эфемерные проекты в арт. Затем я начала работать с элементарными единицами движения. В моих медиапроектах «Фантасмагории истории» и «Многозадачность с облаками» исторические образы исследовались на основе случайностей и человеческих ошибок, а также проявлялись присущие им расколы времени и его патина. Я использовала синкопированное движение, чтобы собрать изображения в единое целое, подмигивая Набокову и его оде пропущенным ритмам. Это было «нулевое» десятилетие XXI века, и хорошо ли, плохо ли, но «конца истории» все еще было не видать. Мой разрозненный архив был разбросан по всему дому, и я лишь пожала плечами в ответ на предложение написать эмигрантские воспоминания. На самом деле я опасалась того, что, как представлялось, было моим собственным ностальгическим обращением. Я искала забвения во имя нового начала.

И вот я обнаружила такой веб-сайт, как Improbable Reality – «Невсамделишная реальность», – и он казался идеальной новой платформой для интеллектуальных экспериментов. Идея публиковаться под своим подлинным именем (или подлинным лицом!) была чужда свободному духу тех ранних дней интернета. Сайт Improbable Reality требовал наличия интересного псевдонима и высокого уровня дискуссии. Он фокусировался на философском поиске и поддерживал форумы о природе реального, о свободе и памяти. Я подумывала над использованием имени Зенита в качестве своего псевдонима – Зенита, вольная цифровая пионерка без красного галстука, – но в итоге остановилась на имени Свобода. Этого никто не понял: они посчитали, что я мужчина, неформально называли меня «Свобо» (надеюсь, меня не перепутали со Слободаном[60]).

Ненастоящая реальность вскоре взяла верх над настоящей, и я обнаружила, что чаще пишу другим обладателям псевдонимов с философским складом ума, вместо того чтобы отвечать на адресованные персонально мне электронные письма. У нас были развернутые дискуссии о законе и свободе, наслаждении и памяти. Весьма характерной была одна непрерывная ветка дискуссии между профессором права с пафосным псевдонимом и двумя дамами-учеными. Одна из них представляла аналитическую феминистическую точку зрения, в то время как другая была немного идеалистичной и восторженной. За профессором, как правило, оставалась кульминационная фраза и последнее слово, а остальные почему-то любезно это принимали.

А потом однажды сайт Improbable Reality пережил кризис идентичности. В связи с тем, что домашняя страница переезжала на другой сервер, организаторам потребовалось проверить данные аккаунтов пользователей. Тогда-то они и обнаружили, что «профессор права», споривший с двумя учеными-феминистками, всех виртуально разыграл. На деле он выдавал себя за трех персонажей одновременно, что позволяло сделать двух вымышленных женщин-ученых чуть менее смышлеными, чем он сам. У основателя сайта Improbable Reality, студента философии из Амстердама, был кодекс чести. Каждый из участников имел право выбрать себе вымышленный аватар, но затем они должны были вступить в реальный содержательный диалог с ДРУГИМИ, а не только с самим собой. Это был старый добрый виртуальный салон, где мы отказывались от повседневной идентичности ради интенсивного интернационального диспута на значимые темы. Вы можете выйти за рамки своего повседневного «я», но вам все равно придется прислушиваться к другим. Я коротко обменялась с основателем электронными письмами и полагаю, что Зенита-Свобода была единственной женщиной на сайте. Затем домашняя страница переехала на новую платформу с более безопасным паролем, который я со временем позабыла. Таким образом, сайт Improbable Reality был утрачен, как и другие мои эфемерные родины.

Мой первый тайный цифровой роман был, само собой, на испанском языке, на никому не знакомом поэтическом диалекте испанского языка, с множеством перерывов и искусно сконструированных пауз. Он преодолел множество границ и раздвинул пределы текста и тела. Все началось с недвусмысленных ухаживаний. Мой анонимный корреспондент Икс прекрасно знал «Будущее ностальгии», так, будто именно он был подлинным адресатом книги. Икс утверждал, что мы никогда не встречались за пределами текста, и продолжал старомодные ухаживания, перемежая цитаты из «Дон Кихота» и аргентинской поэтессы славянского происхождения Алехандры Писарник[61]. Мы беседовали о нашем изгнанничестве, о юных пионерах в холодном и жарком климате, о поэзии и синкопах. Кто бы смог перед этим устоять? Это был старомодный эпистолярный роман, а вовсе не виртуальные свидания. Мы придумали свою собственную уникальную интеллектуальную базу и тайный язык; правда, мой корреспондент не захотел переносить все это в невиртуальное пространство. Икс порой бывал вездесущим, а иногда бесконечно неуловимым.

По мере того как мы углублялись в язык, писали все чаще, едва касаясь нежных кнопок клавиатуры, буквально читая эмигрантские мысли друг друга, я начала понимать, что в моем испанском недостает оттенков волнения и иронии. Моя ленинградская фонетическая подготовка тут оказалась бесполезной, но я не признавала своих лингвистических ограничений. В одном из особенно сложных писем я запуталась в паутине намеков и внезапно наткнулась на строку, не имевшую смысла с точки зрения грамматики испанского языка: «Y que vas a decir si fuera una ella?» Я решила проигнорировать эту аграмматическую строку. (Попробуйте использовать гугл-переводчик, уважаемый читатель.) Мой корреспондент был напуган моим молчанием:

– Ответьте, пожалуйста. Неужели это так ужасно, если