Ребята, нас обманули! (Жизнь в рассказах) - Светлана Юрьевна Бойм

педагогическом институте, я решилась навестить свою альма-матер. Я отправилась туда спонтанно и инкогнито с моим молодым человеком – американцем, никого заранее не предупредив. Вход с потрепанной растрескавшейся краской выглядел абсолютно так же, как и раньше. В буфете в темном вестибюле все та же дама-буфетчица продавала пирожки с капустой (хочется сказать – все те же пирожки, они выглядели весьма древними). В женском туалете, который был нашим неофициальным салоном, стоял знакомый запах молодого пота из эпохи до появления дезодорантов, а также несколько первокурсниц с возбужденными раскрасневшимися лицами и размазанными голубыми тенями, которые обсуждали экзамены. Все это было невероятно знакомым, но я еще никогда не ощущала себя настолько не в своей тарелке. Я даже опасалась разговаривать со своим молодым человеком по-английски, чтобы меня не задержали за незаконные контакты с иностранцами. Мы поднялись на третий этаж, где раньше располагалось испанское отделение. Так как мы общались на английском языке, несколько секретарш с подозрением посмотрели на нас сквозь приоткрытые двери. В коридорах было темно и пусто; это, должно быть, было время перед сессией и период подготовки к экзаменам. По мнению моего бойфренда, все это было довольно забавно; он принялся изучать стенгазеты, где демонстрировались достижения и успехи студентов, в основном в виде черно-белых фотоснимков, так, будто цветная фотография еще не добралась до стен педагогического института.

– А вот и ты, – внезапно выпалил он.

– В смысле?

– Это ты, – повторил он.

Я всмотрелась в один из фотоснимков студенческого Научного общества и увидела девочку с длинными прямыми волосами со знакомой белой заколкой, в темных джинсах польского производства и с серьезным взглядом. Позади нее на доске были испанские и каталанские глаголы движения, ориентировочно 1978 год. Невольно возникает вопрос: что же приключилось с той девочкой? Быть может, она стала научной сотрудницей этого института? К сожалению, у нее была фамилия Гольдберг, поэтому она устроилась учительницей в английскую школу где-то на окраине города. Как могло случиться, что persona non grata и «предательница родины», которую попросили отчислиться из института в 1979 году и никогда не звали обратно, все еще красовалась на доске Научного общества? Мой профессор мог поплатиться строгим выговором от политотдела вуза или смещением с должности за то, что оставил ее там. Неужели профессор испанского и баскского языков М. В. с ностальгией сохранил там фото на черный день? Была ли это обыкновенная советская халатность? Может быть, они стремились избежать «утечки мозгов» и хотели оставить Светлану Гольдберг в ее альма-матер? А может, с 1978 года не было новых исследований, посвященных испанским глаголам движения?

Каким-то образом Светлана Гольдберг задержалась в студенческом Научном обществе в 1978 году и последние пятнадцать лет обитала в этом слабо освещенном ленинградско-петербургском коридоре, а Светлана Бойм поступила в другой университет, стала профессором и спаслась. По крайней мере она сама так думала. В 1990-е годы я возлагала надежды на то, что смогу быть настоящей русско-американкой и служить обеим культурам. Само собой, мне не удалось бы сойти за свою в обеих странах, несмотря на мой безупречный русский язык. Все дело в тех жестах и той неуместной улыбке, которые выдавали меня на улицах Санкт-Петербурга и Москвы. И еще кое-что: всякий раз, когда я спотыкалась, прогуливаясь по улицам своего родного города, я говорила «shit» или «ouch» всегда по-английски, также выдавая себя. После 1996 года я стала ощущать то, как меняется русский Zeitgeist[57], обращая внимание на культурные проекты, новую архитектуру, урбанистические трансформации, такие как строительство невероятной копии храма Христа Спасителя и крупнейшего торгового молла в России с крымскими мотивами в центре Москвы (Крым наш! Крым российский! – это было на повестке дня у мэра Москвы Лужкова, но тогда к этому не относились слишком серьезно и никто не возражал против нескольких располагавшихся неподалеку от Красной площади объектов, которые являлись прообразом того, что произойдет впоследствии), а порой и на те книжки, которые распространялись в огромном количестве. Летом 1999 года открывалось еще так много возможностей: у нас были беседы о свободе в прокуренных кафе, встречи с потенциальными либеральными кандидатами на пост премьер-министра. Все это кончилось в начале 2000-х годов; я отказалась от идеи иметь двойное гражданство, если не де-юре, то хотя бы де-факто. В 2003 году милиционер остановил меня в центре Москвы.

– Ваша национальность? – спросил он.

– Что? – я пребывала в недоумении.

– Национальность, – грубо бросил он, – ваши документы.

– Я еврейка, – сказала я, – а по паспорту американка.

– А, ладно, – ответил он, – не беспокойтесь. Я подумал, что вы кавказской национальности. (На жаргоне их еще именуют «черными».)

Это был период, когда один вид этнической дискриминации оказался временно вытеснен другим; я по-прежнему была в его глазах небелой, разве что менее опасной небелой. Именно тогда пришло понимание того, что Света, которая говорит по-русски без акцента, – такое же вымышленное создание, как Сусанна, la Gallega или Сьюзанн – американские академические ученые. Россия не приемлет имен, содержащих дефис; ты не можешь быть русской и еврейкой, американкой и каталонкой, например. Всегда или-или, в большей степени, чем во многих других уголках мира. Взаимодействуя с российской культурой, вы обычно попадаете в разряд патриота или предателя и крайне редко – толкователя.

Сентябрь 2001 года переориентировал жизнь многих людей и обратил их внутрь себя. Лично для меня в период правления Владимира Путина в России и Джорджа У. Буша в США десятилетие, начавшееся с 2000 года, было временем забвения и составления книги об альтернативных концепциях общественной свободы, которая тогда исчезала по всему миру. Свобода – это «новое начало и чудо бесконечной невероятности», эти слова Ханны Арендт открыли целый мир вдохновения. В книге я задавалась вопросами о том, как жить с неопределенностью, как творить в публичном пространстве и делать новое начало возможным, не отказываясь при этом от исторической и личной памяти. В русской концепции всегда существовало противоречие между внутренней свободой, иначе говоря, тем, что «свободнее настоящей свободы»[58], в чем русские преуспели, и отсутствием политических свобод в диапазоне от эпохи абсолютной монархии до сталинизма. В русской культуре зачастую куда важнее ощутить себя свободным в моменте, нежели научиться жить в условиях свободы. Радикальное и по большей части кратковременное освобождение ценится выше осознанной борьбы за права и свободы.

В сущности, позитивная концепция свободы (а не освобождения или независимости) зародилась в Афинской Республике; она имела отношение к общественной, а не к личной свободе и особенно ценилась бывшими рабами и иммигрантами, у которых была возможность стать гражданами Афин. В какой-то степени это касалось именно посторонних, которые должны были восхищаться