Ребята, нас обманули! (Жизнь в рассказах) - Светлана Юрьевна Бойм

href="ch2.xhtml#id8" class="a">[50] моделей трансцендентности. Поэтические рассказы являли собой образцовые эксперименты и трансформацию личности, которая перемещалась на территорию опасной пограничной зоны между жизнью и смертью и обратно.

Когда мне было двадцать лет, я безрассудно путешествовала по миру, будто Дон Кихот, пытаясь извлечь литературные уроки. Я ходила, сверяясь с сюрреалистическим путеводителем по Парижу, и читала «Внутренний опыт»[51] Жоржа Батая и «Надю»[52] Андре Бретона, сидя с одной маленькой чашечкой кофе в кафе «Бонапарт», – чашка в день – это всё, чт о я могла себе позволить. Я пребывала в ожидании потрясающей экзистенциальной случайной встречи, пока местные парижане просто занимались своими повседневными делам за полными до краев café au lait[53] и декадентскими десертами. Единственная «случайная встреча» у меня была с венгерским эмигрантом, который читал те же самые книги, но был еще беднее меня. Наш роман завершился тем, что он попросил меня купить ему бутерброд.

И все же я не чувствовала себя сильно разочарованной. Сама жизнь была романом – не в смысле любви, а в смысле квеста. Моя первая молодость в Советском Союзе была прервана тягостным процессом эмиграции. Я надеялась наверстать упущенное в период моей второй американской молодости. В 20 лет я вышла замуж за безрассудного архитектора, которого повстречала в очереди за пивом и воблой, но вместо обыкновенного брака мы с Константином создали уникальное партнерство с целью познания мира и самих себя. Мы стремились каждый год открывать для себя что-то новое. Мы не желали ассимилироваться, подстраиваясь под образ жизни американского среднего класса. «Американская мечта» о маленьком загородном коттедже была нам чужда. Я помню, как, читая Маркса в школе, мы с подружкой Кычей обнаружили два «класса» общества, которые считались особенно отвратительными и презираемыми в базисе марксизма-ленинизма: «социальная прослойка» интеллигенции (к которой принадлежали сами вожди) и люмпен-пролетариат, анархически бросивший вызов героическому труду. В соответствии с советской классовой системой, я, несомненно, принадлежала к интеллигенции низкого пошиба, но стремилась быть люмпен-аристократкой, ленинградской «девочкой-денди». В Америке я хотела быть трудолюбивой и не сильно пьющей представительницей богемы, которая сможет себе позволить не страдать от голода, туберкулеза или эпилепсии, в отличие от персонажей романов XIX столетия.

Позже я узнала, что многие из уцелевших представителей американской богемы, которых я повстречала в середине 1980-х годов, были детьми, живущими за счет трастовых фондов[54]. На меня произвела впечатление исповедь Набокова о наслаждении изгнанием: «Перелом моей собственной участи дарит меня, в ретроспекции, обморочным упоением, которого ни на что на свете не променяю». Слово «синкопальный», то есть «обморочный», означает одновременно пропущенную долю в музыкальном произведении, задыхание и обморок; это понятие соединяет утрату контроля над собственным телом и витиеватую композицию. Синкопальная композиция заключалась в пронизывающем переживании, состоявшем только из чувственных подробностей, без синтеза, головокружительном зависании в воздухе. Мне представлялось, что я плавно перенеслась в эмиграцию, словно Иван-дурак на своем ковре-самолете; сказки были почти готовы становиться былью, если бы я только могла оставить все воспоминания и пробелы в моем повествовании на том берегу. В отличие от жены Лота, меня не тянуло оглянуться назад. Я все еще так многого ожидала. Иначе говоря, все шло по плану, пока однажды, ориентировочно спустя шесть лет моей американской жизни, меня не стали посещать сновидения о России. Они приходили медленно, но верно, хотя я почти ни с кем не общалась на русском языке.

Я промчалась через все то же промежуточное пространство по длинному коридору безымянной коммунальной квартиры, превращающемуся в полутемную железнодорожную станцию; это всегда был переход из одного «нигде» в другое, тесные плацкартные вагоны, где с верхних полок свешиваются ноги пассажиров, разомкнутые замки на дверях имеющих странную форму комнат в коммунальных квартирах, полных друзей и родственников, лица которых я едва различала. Они всегда ожидали меня, но я застигала их врасплох. Я пыталась было сбежать, но всегда была еще одна комната, а за ней еще. Я до сих пор брожу по этим проходам в своих снах, и никакого количества поездок в Россию пока не хватает для того, чтобы окончательно избавить меня от них.

Позже явился очень ясный и простой сон. Я очутилась посреди Исаакиевской площади (мрачная статуя в центре, пурпурная помпезность колоссального собора, морось в воздухе, слякоть на ухабистом променаде). Мне нужно идти на Сенатскую площадь к Медному всаднику (серые волны, застывшие в камне, вздыбленные копыта и извивающийся под ними змей, незрячие очи царя). Мне почему-то не удается туда попасть. Я хожу кругами, но добраться туда никак не получается. Вообще-то каждому ленинградцу известно, что эти площади расположены непосредственно одна за другой, строго по оси. Во сне прямая линия превратилась в бесконечную спираль.

Просыпаясь, я начинала рисовать схемы ленинградского общественного транспорта – троллейбусов и автобусов, курсирующих от моего дома в разные районы города. Вот троллейбус № 1, который шел по широким проспектам к императорскому великолепию дворцов и мостов над речными волнами. Трамвай № 6 пробирался в окружении щелчков и клацаний по мрачной периферии, мимо грязной речки Карповки и расположенной неподалеку от Ботанического сада средней школы с углубленным изучением испанского языка, где я проходила педагогическую практику. Был еще переполненный автобус № 49, идущий до Исаакиевской площади; водитель этого автобуса искренне ненавидел своих пассажиров и обожал оставлять их на остановке, лишая надежды добраться вовремя. Я начала записывать воспоминания об общественном транспорте еще в докомпьютерную эру, и они все еще могут храниться где-то среди моих бумаг, а может быть, потерялись во время одного из моих американских переездов.

Но вот восьмидесятые годы подошли к своему драматическому финалу. Берлинская стена внезапно пошла трещинами и рухнула со всем ее красочным поп-артом с одной стороны и мрачным бетоном с другой. Мне хотелось прикоснуться к пылающим камням истории на улицах Берлина и Ленинграда, что представлялось мне куда более злободневным, чем все мои академические кавычки. Перелом в моей собственной судьбе совпал с переломными моментами в общей истории, в которой забвение также занимало центральное место, но обсуждалось не в пример меньше, чем реставрация коллективной памяти.

В 1989 году пал железный занавес, и многие с удовольствием присвоили себе персональные красочные обломки Берлинской стены. Советский Союз прекратил свое существование в 1991 году, и вся страна чувствовала себя страной эмигрантов, хотя многие при этом вовсе никуда не переместились. (Я помню то московское лето, август 1991-го, это был момент эйфории в российской истории, когда тысячи людей вышли, чтобы выразить поддержку перестройке и гласности против попытки путча.) Помимо всего прочего, как и в