Ребята, нас обманули! (Жизнь в рассказах) - Светлана Юрьевна Бойм

непредсказуемость, но всегда с существующим где-то на фоне ощущением личной безопасности и товарищества, неважно, реальным или воображаемым. Столкновение лицом к лицу с незащищенностью и неопределенностью в среднем возрасте без эмигрантской жизнестойкой энергетики казалось невыполнимой задачей.

В этот момент на свет появилось последнее из наших воображаемых созданий – отчаянная авантюристка по имени Лана-Иланка, женщина неопределенного иностранного происхождения, еврейская космополитка, заядлая путешественница и робкая любительница виртуальных свиданий, также известная как Ilanka66. («Привет, красотка. ЛОЛ».) Она представлялась как «привлекательная, в меру умная университетская преподавательница и художница». Иланка, непредубежденная, очаровательно меланхоличная, с которой легко переписываться онлайн, а порой и «пересечься за чашечкой кофе», была наименее счастливой из всей моей компании. Иланка внезапно осознала, что после тридцати лет в Америке она здесь чужая, и не только для себя самой. Этот позднейший отложенный эмигрантский шок пережить было сложнее всего. Ведь она уже заслужила свою принадлежность, не говоря о «милом» характерном акценте. Неужели вечно придется отвечать на вопрос «откуда ты», которым тебя обременяет любой посторонний незнакомец? Она все пыталась сойти за свою – с дефисом или что-то вроде того; обычный человек с немного необычной биографией, однако для большинства она оставалась экзотической женщиной, интересной для свиданий, но, похоже, слишком эксцентричной для повседневной жизни. Легко привязываться к иностранцам, а потом бросать их так же быстро, как вы их цепляете; они не являются частью вашей семьи и никогда ею не станут. Иланка начала ощущать себя чужой в своем почти родном Бостоне со своими лучшими друзьями, разбросанными по всей Европе и Нью-Йорку. Иланка приходилась дальней родственницей предприимчивой Сьюзанн-Сусанне. Разве что Сьюзанн была молодой, она наслаждалась своим творческим остранением и уединением, чувствуя себя в безопасности. Вместо этого творческого уединения, когда вы поддерживаете диалог с собой и другими, Иланка ощущала себя изолированной и непередаваемо одинокой. Уединение – это когда вы разговариваете со своими лучшими демонами; одиночество – это когда такой диалог кажется невозможным. Наша стройная Ilanka66 с великолепной стрижкой и крутыми очками так замечательно смотрелась на бумаге, но в реальной жизни оказалась самым слабым звеном.

Зенита, Сусанна, Иланка – все они застали меня врасплох. Я не готовилась к тому, что они проявят себя. До момента кризиса Сусанна и Зенита мне не отвечали, а Иланка казалась не более чем моим виртуальным аватаром для свиданий. Каждое из имен – это конечность со своим фантомным наслаждением и болью. У них есть свои разветвляющиеся линии жизни, которые зачастую ускользают от меня. Мы независимы друг от друга, но в то же время отчасти созависимы. Мы меняемся ролями и играем в музыкальную игру «займи свободный стул», а порой происходит неудача, провал, падение. И остается та безымянная девочка, которая обожала играть в прятки, потому что верила, что всякий раз, когда она прячется, ее непременно найдут. Возможно, объединившись вместе, этот коллектив из воображаемых братьев и сестер сможет помочь единственному ребенку?

Я читала, что лучшее лекарство от фантомной боли – это принцип зеркала, позволяющий разобраться с потерянными конечностями, которые нас преследуют. Эта книга – попытка воплощения принципа зеркала. Я никогда не хотела окончательно ассимилироваться и вписаться в пресловутый американский плавильный котел. Я также не желала аффирмации своей эмигрантской идентичности и теплого отношения со стороны сообщества приезжих. Я надеялась на третий путь: ход конем. Вовсе не для того, чтобы пытаться ассимилироваться, а для того, чтобы меня окружали другие, непохожие друг на друга, чтобы принимать участие в приключении жизни. Персона некогда являлась маской в греческой трагедии, но ношение этой маски было не просто маскировкой, а раскрытием глубинного «я». Для меня личная integrity всегда была важнее когерентной личной identity. Ни одно из двух этих слов: «integrity»[69] и «identity»[70] – не имеет точного эквивалента в русском языке. (Само собой, «души» и «правды» там в достатке.) Может быть, подобного рода integrity без полной интеграции можно обрести в пылком диалоге с другими посредством обучения и исследований нашей последней воображаемой родины – тоски по мировой культуре?

В годы обучения в аспирантуре, когда я прогуливалась по эмигрантским районам города, а затем ехала в переполненном метро до университета, мне никогда не приходило в голову, что это – башня из слоновой кости или какая-то свободная автономная зона. Это были взаимосвязанные пространства, одно перетекало в другое, словно коридоры коммунальной квартиры и железнодорожной станции в моих сновидениях. Вопросы человеческого страдания, перемещения, мирового чуда, человеческого общения не представлялись мне сугубо академическими. Моя исследовательская работа помогла мне осмыслить собственный эмигрантский опыт и разделить его с другими. Во всяком случае, связь между жизнью и исследованиями казалась слишком постоянной.

Словосочетание «башня из слоновой кости» далеко не всегда носило негативную коннотацию; оно восходит к речи влюбленного в «Песни песней»: «Шея твоя – башня из слоновой кости». Речь идет о красоте тела возлюбленной, это описание амурной архитектуры космоса. Негативную коннотацию выражению придали ханжеский XIX век и антиинтеллектуализм. Впрочем, действительно существуют ученые, которые полностью посвящают свою деятельность работе в узких рамках дисциплинарных знаний, но на обеих моих родинах – в СССР и США – этим понятием слишком часто злоупотребляли с целью поставить под удар интеллектуалов и критически настроенных мыслителей. Я, пожалуй, остановлюсь на башне возлюбленных, имеющей форму авангардной спирали и напоминающей башню Татлина[71]. Перед лицом колоссального неравенства в Соединенных Штатах Америки (и менее признаваемого неравенства в Советском Союзе и России соответственно) башня из слоновой кости – далеко не самое опасное место. Я знаю, насколько непопулярно это подмечать, но на самом деле это не что иное, как популярная культура Соединенных Штатов Америки, предельно далекая от демократии и порожденная индустрией развлечений, являющаяся куда более экономически и политически влиятельной, нежели кучка художников, исследователей и академических ученых. Понятие социальной замкнутости не является исключительной принадлежностью академического сообщества и не служит его единственной характеристикой. Сегодня существует значительная опасность того, что университет превратится в очередную корпоративную башню, утратив свою сравнительную независимость и сосредоточившись на исследованиях и обучении. В какой-то момент около пяти лет назад, завершая работу над книгой «Другая свобода» и будучи особенно раздраженной бюрократическими препонами, я решила вывесить цитату из труда Токвиля «Демократия в Америке» на двери своего кабинета в Центре Баркера в Гарварде. Большой поклонник американских политических институтов и критик американского образа мышления, Токвиль отмечал парадоксы, рождающиеся в противоборстве индивидуализма и конформизма: «Я не знаю ни одной страны, где в целом свобода духа и свобода слова были бы так ограничены, как в Америке». Я и предположить не могла, какой будет реакция на мою цитату. На следующий