Ребята, нас обманули! (Жизнь в рассказах) - Светлана Юрьевна Бойм

скрывающая от всех окружающих свой недуг, хотела в последние месяцы быть только с теми, кто верен и прост. Диагноз был неожиданным и страшным: лейомиосаркома, одно из самых редких женских заболеваний. Поначалу почти бессимптомное развитие, затем раннее метастазирование в лимфатические узлы. Лечили Милу лучшие специалисты-онкологи Бостона. Не вылечили. Она сгорела за восемь месяцев.

– Вы ведь сможете воссоздать мой имидж по этой фотографии? – с надеждой спросила моя подруга. В московской юности профессора-культуролога Н-ского университета Милу Брег звали Людмилой Бережной. Америке свойственно сокращать имена и фамилии. Людмила сократилась до Милы, а фамилия Брег таила в себе скрытый для англо-саксонского восприятия тайный смысл: причал к брегу Нового Света:

– По церковнославянскому у меня всегда было отлично, что за дивные созвучия, – говорила она.

Оказавшись в Новом Свете в возрасте двадцати лет благодаря раннему замужеству (к моменту знакомства будущий муж уже ждал разрешения на выезд) и прекрасно владея английским языком, она бесстрашно и азартно ухнула в водоворот американской интеллектуальной жизни. Блестящий ум, космополитизм и редкая внутренняя свобода. Как только муж попытался ущемить ее свободу, Мила ускользнула от него. Аспирантура одного из лучших университетов мира и головокружительная университетская карьера. Семейная жизнь казалась ей лишь неуместным препятствием к ее страстной жажде жизни и новых впечатлений. Она колесила по миру с лекциями, блистала на конференциях, издавала книгу за книгой. Одни ею искренне восхищались, другие тайно завидовали; аспирантки пытались подражать ее стилю, даже стриглись как профессор Брег; аспиранты влюблялись без памяти. На людях Мила была иронична, искрометна, исключительна.

Она писала о свободе творчества, русской культуре в изгнании, а одна из ее книг носила явный цветаевский отпечаток и называлась «Тоска по родине». Тоска интриговала ее, ибо была чем-то для нее чужеродным, требующим философско-культурологического осмысления. Мила Брег была гражданкой мира и с легкостью приспосабливалась к новизне. Маленький чемоданчик на колесах, шелковый или бархатный (в зависимости от сезона) шарфик, всегда невообразимые по оригинальности оправ очки – символ богемного мироощущения.

– Как ты умудряешься так искусно паковаться? Всегда налегке… – поражалась я, вечно таская за собой огромные чемоданы, набитые ненужным в путешествии барахлом.

– Я легка на подъем, на кой черт мне большой чемодан? Что надо – куплю, а что не надо – выброшу или оставлю в гостинице.

Я искренне восхищалась подругой, но, что греха таить, в моем восхищении была легкая примесь взрослой снисходительности. Было что-то вечно юное, если не подростковое в ее характере. Отвержение оседлости как в сфере быта, так и в бытии. Ее способность концентрироваться на работе сосуществовала рука об руку с трогательной рассеянностью в насущных делах. Напряженно работая несколько недель сряду над новой книгой, она умудрялась терять ключи от квартиры, удостоверения и документы. Бывало, выбежит в магазин, захлопнет входную дверь, вернется, пороется в сумочке – ключей нет, телефон тоже забыла, и сидит себе на ступеньках дома в надежде, что кто-то из жильцов откроет подъезд и даст ей телефон, чтобы вызвать слесаря. Обдумывает написанное, с только что купленным картонным стаканчиком капучино в руке.

Часто, возвращаясь домой после наших подружеских ланчей, ужинов или просто чаепитий, я не могла отделаться от ощущения, что ее интеллектуальный изыск гармонично сосуществовал с отсутствием некоей жизненной мудрости. Предполагаю, что она в свою очередь думала о том, что мои семейные узы и оседлость скрутили меня по рукам и ногам. Временами это проскальзывало и в наших разговорах.

– Ты давно видела Майкла? – спрашивала я о ее бойфренде, живущем на другом побережье Нового Света.

– Месяца два назад, но у нас в этом году совпадают университетские каникулы, – и она уверяла меня, сколь важна разлука для свежести чувств и остроты ощущений.

– Когда ты наконец начнешь искать настоящую работу? – задавала она мне всегда один и тот же вопрос.

Я преподавала русский язык на скромной и низкооплачиваемой должности лектора и ради карьеры мужа и стабильности детей не собиралась срываться с места ради «настоящей работы». Мне казалось, что у меня есть свое настоящее, а у нее свое. Нас притягивала друг к другу именно наша непохожесть.

Она была совершенно лишена зависти и мелочности и искренне радовалась чужим успехам. Именно ей, первой, я поведала, что неожиданно для самой себя вдруг начала писать прозу, и она стала моей первой читательницей. Ее похвала была для меня бесценна. Я знала, что она не солжет.

– У тебя легкое перо! Пиши, пиши и вырывайся почаще из семейных уз в иные миры, – без устали повторяла она.

– Но кому все это нужно здесь, я ведь могу писать только по-русски? Не сравнивай твой английский с моим!

– Прозу надо писать на языке души, английский тут ни при чем. Всегда ведь можно перевести, – уверяла она.

Именно она нашла мне переводчика, старенького профессора-эмигранта, который все еще преподавал художественный перевод и заинтересовался моими рассказами. В последние месяцы жизни она особенно настаивала на том, чтобы я поступила в программу creative writing, странно звучащую в русском переводе как «писательское творчество».

– Этому нельзя научить, – сопротивлялась я.

– Научить, может, и нельзя, а наладить нужные связи и оторваться от домашних дел можно.

А я принималась мыть наваленную в ее мойке посуду, посудомоечной машины в ее квартире почему-то не было, думая про себя: «Если бы я вечно не возилась с детьми и не мыла посуду, я, возможно, тоже могла бы состояться как личность». И мы садились ужинать японской едой «на вынос» из ее любимого ресторанчика за углом под названием «Сакура».

Память о нашем подружестве ярка, но фрагментарна. Вот уже пять лет после ее ухода каждый раз, направляясь по делам в центр Бостона, я думаю: «Ой, я же не позвонила Миле!» – и, проходя мимо окон ее бывшей квартиры, вдруг вспоминаю ее вечеринки, приглашения на которые она рассылала друзьям и коллегам с зазывной надписью: «Are you going to join the Party?!»[76] Для меня там всегда приписка по-русски: «Ничего не приноси, кроме бараньей ноги. Целую». Сколько бараньих ног было запечено и доставлено – не перечесть! Стремительно распахивалась входная дверь, и она, возбужденная, радостная, в чем-то непременно черном или бордовом, с яркой, тоже бордовой помадой на губах, провозглашала: «Прибыл наш партийный шеф-повар!» Встречу Нового года она любила отмечать бурно и шумно в больших компаниях, и в момент, когда на экране телевизора вместо боя кремлевских курантов с небес спускался мерцающий шар на нью-йоркской Times Square, она всегда сбрасывала туфли и взбиралась с бокалом шампанского или на диван, или на кресло, или на кофейный столик, совершая прыжок в новизну, в