Ребята, нас обманули! (Жизнь в рассказах) - Светлана Юрьевна Бойм

Такие шкафы, наполненные причудливыми коллекциями чашек, игрушек и сувениров из мест, где никто не побывал, можно было найти во многих послевоенных советских квартирах. Большинство этих квартир в центре Ленинграда были коммунальными; за великолепными городскими фасадами, украшенными маскаронами, экзотическими зверями и колоннами всевозможных ордеров, скрывались темные дворы, черные лестницы и тускло освещенные квартиры с перегородками, разрушающимися от ветхости. Стены длинных коридоров, ведущих к общей кухне и туалету, где примерно посередине была нарисована тонкая синяя линия, были украшены бесконечными списками инструкций и правил, регулирующих поведение в обществе. Но комнаты открывались в другой уютный мир с маленьким оазисом красоты, уединенным уголком в коммунальной квартире с вонючими туалетами и без душа. Шкаф обычных диковинок был алтарем личных мечтаний из другой эпохи, ни по-настоящему советский, ни потребительский.

Разнообразие объектов было ограниченным и предсказуемым, и только паутина семейных историй делала подобные экспозиции единственными в своем роде. Возможно, я последний неуклюжий рассказчик из династии перемещенных лиц, «с иными способностями», как говорят в Америке. Я знаю историю понаслышке и по книгам. Я только представляю, свидетелями каких исторических и личных потрясений стали эти объекты. В конце 1920-х годов проводилась кампания против «домашнего хлама», которая пропагандировала очистку от посторонних предметов, включая порочные фарфоровые статуэтки, оставшиеся от классовых врагов, чрезмерно декоративные фарфоровые чашки, комнатные растения вроде фикуса, несущие семена буржуазного уюта, контрреволюционных желтых канареек, сидящих в клетках, которых советский поэт Маяковский предложил задушить, по крайней мере поэтически, если не буквально. «Скорее головы канарейкам сверните – чтоб коммунизм канарейками не был побит», – писал он в поэме «О дряни».

Несмотря на это, в эпоху крупных революционных преобразований в стране от времен Ленина до времен Сталина большинство советских граждан жили с личными вещами из другого времени, странно устаревшими и эксцентричными. Как они пережили раскулачивание, революции, переселения, а затем Вторую мировую войну и блокаду Ленинграда, я понятия не имею. Во время блокады тетя Мирра, должно быть, спрятала их в надежном месте, никто не помнит где. Она вложила в них остатки своей любви, завернув их в теплую ткань. То, что фамильная чашка тети Мирры уцелела, было чудом мужества и непредвиденных обстоятельств. Я помню, как это ненадежно поставленное сокровище раскачивалось в ящике комода, когда мы, дети, играли в наши непочтительные прятки. Что вы предпочитаете: прятаться или искать? Конечно, я хочу прятаться, стать невидимой и неподвижной и наблюдать, как мир может существовать без меня. Как глупо выглядит моя подруга, ищущая меня под оранжевым диваном-кроватью! Я обманула всех. О нет! Теперь она идет в гардеробную! Я пряталась там неделю назад; о чем она думает? Как я беззвучно смеялась над слепотой искателей. Теперь я знаю, что мне нравилось прятаться, потому что я никогда не сомневалась, что меня найдут или, по крайней мере, что меня кто-то будет искать. Ты прячешься, чтобы тебя искали. Я разыгрывала свое собственное исчезновение, но перестраховывалась. И как только меня находили, я прыгала от радости, заставляя драгоценный алтарь покачиваться. «Эй, осторожнее! Не прыгай около буфета. Помни о чашках!»

Добрая тетя Мирра обучала меня математике и угощала чаем, когда я находила правильное решение сложной головоломки. Очевидно, мы даже не могли мечтать пить из драгоценной чашки; мы только любовались ею издалека. Чай подавался в простой советской чашке с позолоченными красными петухами. По мере того как слабый чай в моей советской чашке становился тепловатым, фамильные розы на Royal Victoria & Albert источали тонкий аромат элегантного прошлого – не моей тети, а чьего-то другого прошлого, которое ей нравилось.

Почему-то в моей семье истории о дорогих и потерянных предметах сохраняются лучше, чем истории жизни людей. Мы больше говорили об интерьерах наших квартир, чем об истории жизни членов нашей семьи, больше о внутреннем убранстве, чем о внутренней жизни. Психотерапия была частью аппарата госбезопасности. Моя мама однажды сказала, что главное – это просто иметь еду и питье на столе, быть вместе и не копаться слишком глубоко в прошлом. Она не верила в жалобы или в то, что можно сломаться умственно или физически. Сумасшествие было не для нее. Она просто не могла себе этого позволить. У моей бабушки была старая вражда с тетей Миррой, и все дело было в костяном фарфоре, а не в жестоких судьбах его владельцев: никто не хотел этого касаться. Большинство членов их огромной семьи умерли молодыми от репрессий, войн и болезней. Все, что осталось, – это старые фотографии в экзотических костюмах, фарфоровые статуэтки, фамильные чашки и высокие голубые вазы, возможно, сделанные в Лиможе. Мою бабушку арестовали как «безродную космополитку» и отправили в лагеря в 1949 году; когда она вернулась в 1955-м, то была поражена, обнаружив, что ее тщательно спрятанный костяной фарфор и вазы пережили ее заключение. В то время никому не было особенно интересно слушать ее историю о ГУЛАГе, но все говорили о непреходящих вещах. Во время хрущевской оттепели в 1960-е годы мои молодые родители вели собственную кампанию против «домашнего мусора». Они хотели жить по-новому, в просторных комнатах и без груза прошлого. Старомодный чайный сервиз и вазы были отправлены в модное изгнание и перекочевали в шкаф нашей коммунальной квартиры. Я выросла с веселой чайной посудой, украшенной золотыми петушками, рядом с желтыми обоями с одуванчиками, ярко подсвеченными большими красными абажурами, сделанными в Югославии или Чехословакии, которые выглядели как дружественные НЛО. Старые вещи снова стали ценными, когда в возрасте двадцати лет я решила эмигрировать, ища свою собственную новую жизнь в другом месте, за пределами удушающей привычности города.

Моим родителям пришлось изыскивать деньги, чтобы платить бесконечные взятки, дабы сделать возможной мою эмиграцию. Вазы моей бабушки продавались по дешевке, торговаться было некогда, время решало все. Я эмигрировала еще в 1980-х годах, до перестройки. В то время я не могла взять с собой почти никаких ценностей, только один чемодан и девяносто долларов на человека. Я была молода и не слишком заботилась о вещах. В последний момент мама упаковала мою чашку с «золотым петухом», потому что она слышала, что в далекой Америке все пьют из бумажных стаканчиков. Не столь драгоценная в моей русской жизни, чашка стала бесценным воспоминанием об эмиграции. Когда человек переезжает из страны запланированного дефицита в страну запланированного устаревания, трудно сохранить свои привычки и умонастроения. Возможно, именно поэтому в Америке рамки часто ценятся больше, чем сами произведения искусства. Рамки прибиты гвоздями к стенам вашего дома; картины являются временными и