Ребята, нас обманули! (Жизнь в рассказах) - Светлана Юрьевна Бойм

на английском, если бы не Александр Викторович. Конечно, это он научил меня неправильным глаголам, сослагательному наклонению и согласованию времен. Все это я, наверное, могла бы со временем позабыть. Он был всего на десять лет старше нас, сразу после аспирантуры. Он преподавал курс общего языкознания и углубленного изучения грамматики английского языка. Он пел песни на стихи великого шотландского поэта Роберта Бёрнса, аккомпанируя себе на гитаре.

В горах мое сердце… Доныне я там.

По следу оленя лечу по скалам.

Гоню я оленя, пугаю козу.

В горах мое сердце, а сам я внизу.

На занятиях – Бёрнс, после занятий – «Битлз»: «I get high with a little help from my friends». Естественно, все студентки были влюблены в него, и наше владение английским значительно улучшилось. Все направо и налево использовали сослагательное наклонение. То, почему он выбрал меня и сделал своей любимой студенткой, стало ясно гораздо позже. Он сказал, что я похожа на его первую любовь, которая отвергла его, и что мы обе были похожи на провансальскую принцессу. Какая провансальская принцесса? Та, что на гравюре XIX века, иллюстрирующей рукопись XIV столетия. Для меня все это было ново, и от этого захватывало дух. Он писал мне письма на трех языках, и я отвечала ему на двух с половиной. Тогда я узнала всё, что знаю сейчас о лингвистике, и эти два с половиной языка с их сослагательными наклонениями остались со мной навсегда. А вот правило согласования времен, очевидно, забылось. Что еще? Он был высоким, темноволосым и не слишком красивым, немного сутулился, курил и часто выпивал. Он был типичным «западником». Он не ругал нас, как другие наши преподаватели английского языка, когда мы использовали американские формы вроде «hi» вместо «how do you do»? (Пожилая преподавательница, Вера Ивановна, называла «hi» самым вульгарным словом в английском языке.) Он организовал вечер, посвященный «Битлз», который декан факультета отменил, заявив, что «“Битлз” учат нашу молодежь аморальному поведению и вещизму». Но что важнее всего, Александр Викторович научил меня любить уединение исследователя, приучил к работе в архиве и аккуратному ведению записей. «Зови меня Саша, хотя бы когда мы одни», – просил он меня, но мне это было неудобно.

От него я узнала о служебной комнате в университетской библиотеке, где я могла делать выписки из единственного хранящегося там экземпляра Соссюра. А еще я занималась катарами[6] и шотландскими масонами.

Александр Викторович запретил мне делать широкие обобщения, которые, признаться, мне всегда хотелось делать. «Ученый должен быть скромным, – говорил он. – В наши дни вы можете посвятить себя изучению артикля, определенного или неопределенного, выбор за вами. Это единственное, что вы можете сделать честно». Неважно, изучаете ли вы применение артиклей в документах шотландских масонов или в английском переводе Карла Маркса. Александр Викторович не был идеологом. Он считал, что наука – чем более отвлеченная, тем лучше – это самый верный способ спасения от официального дискурса. Упоминала ли я, что наш роман начался как независимое исследование? Излишне говорить, что абсолютно все это держалось в секрете. Это было до того, как я узнала о «сексуальных домогательствах». Мы жили в обществе, где закон не уважали ни в официальной, ни в неофициальной культуре. Любовь и книги были единственным средством побега от рутинной повседневной жизни. К тому же между нами ничего особенного не было, а то, что случилось, произошло по взаимному согласию, хотя и это тоже было понятие, с которым мы не были тогда знакомы.

Мы никогда не уходили вместе из университета. Мы преуспели в детально продуманной маскировке. Например, он ждал меня на станции метро, и мы вели себя так, словно встретились друг с другом случайно. Мы бродили по городу, ходили по крышам Петропавловской крепости, сидели на ступенях Михайловского замка, разговаривали и снова бродили. На самом деле мы не знали друг друга. Нас больше заботили наши фантазии. А иногда наши фантазии совпадали.

Я жила со своими родителями, а он по-прежнему жил со своими. Однажды мы пошли ко мне до того, как родители вернутся с работы.

Наша соседка, тетя Наташа, шаркала тапочками у двери моей комнаты, проверяя, не зашло ли у нас дальше разговоров. Потом она постучала в дверь и заглянула: «Танечка, извини, что беспокою тебя и твоего друга. Можно мне взять у тебя немного масла? У меня сегодня все сливочное масло закончилось, а в магазин бежать нет времени. К тому же магазин закрыт на обед. Мне нужно приготовить блины для Андрея Николаевича. Извините. Большое спасибо». В следующий раз мы гуляли вдоль реки и встретили мою бабушку. Что она делала на мосту? Просто наслаждалась видом? Возможно, она подумала о нас то же самое. К моему удивлению, бабушка повела себя очень тактично. Она не задавала никаких вопросов, не навязывалась, просто улыбнулась мне и ушла. Так что мы с Александром Викторовичем продолжали мирно прогуливаться, пока он не встретил своего знакомого, который пригласил нас к себе в студию и приготовил нам омлет с эстонскими сосисками.

* * *

Я сразу узнала Александра Викторовича. Волосы его поседели, но глаза были такими же молодыми и беспокойными, как и раньше. Он вытащил из своего рюкзака бутылку молодого грузинского вина – тем же притворным заговорщическим жестом, как он обычно делал это лет пятнадцать назад. Прошла целая вечность с тех пор, как я в последний раз пила прямо из бутылки на скамейке в парке. Во всем этом был привкус какой-то подростковой шалости. Правда, к своему стыду я поняла, что ркацители действительно непригодно для питья. Пить его из горлышка было довольно неудобно. Впрочем, я старалась изо всех сил. Я боялась показаться «чересчур американкой». Он произнес тщательно продуманный шотландский тост, и я поймала себя на мысли, что он говорит по-английски с сильным русским акцентом и что он применяет некоторые выражения, которые носители языка больше не используют. Сохранились они исключительно в русских учебниках по английскому языку. Не думаю, что он когда-либо выезжал за пределы России: раньше его не выпускали, а теперь он не мог себе это позволить. Сейчас я, возможно, говорю по-английски лучше, чем он, – ну что за мысль! Я уверена, что он по-прежнему мог указать мне на грамматические ошибки и был бы прав.

– О, я помню, как вы часто смеялись на уроках со Светой Тамаркиной и как пририсовали Фиделю Кастро на фото казачьи усы. По-моему, это был совместный снимок Фиделя и Хемингуэя. Однажды я