Ребята, нас обманули! (Жизнь в рассказах) - Светлана Юрьевна Бойм

А время идет, и сроки ожидания все увеличиваются. Мы по-прежнему впутаны в сложнейшую паутину взаимоотношений и компромиссов, лицемерия и страха. Только наши карты открыты. Огромная, таинственная машина может в любой момент прийти в движение и решить нашу судьбу. Какой-то человек с коротко остриженными волосами и военной выправкой зайдет в нужный кабинет и достанет с нужной полки наше дело. Откроет, напишет что-то одним росчерком пера. Что будет руководить им? Его личные стремления или же воля огромной машины, где пересеклись тысячи компромиссов, тысячи планов и обстоятельств? Мы наивно пытаемся разгадать их. Кто будет американским президентом? Что решат в Мадриде? Глушат ли «Голос»? Какая ситуация в Польше? Кто поедет из далекого Тегерана в далекий Багдад? Эти и множество других обстоятельств должны сложиться в заветную комбинацию, которая и приведет машину в движение. Мы никогда не узнаем, что было той каплей, которая переполнила чашу.

На кухне по-прежнему работает радио: «Вашингтонские ястребы давно уже пытаются втянуть союзников США в недостойную затею: нарушить сложившееся равновесие сил в надежде обрести военное превосходство над Советским Союзом. Что касается СССР, как повторил в эти ноябрьские дни Леонид Ильич Брежнев, то он выступает за сохранение разрядки, за ее углубление, за мирное, равноправное сотрудничество государств…»

Очередная вечерняя беседа очередного политического комментатора. Это тоже частичка нашей жизни, наш аккомпанемент. Под него мы ужинаем, разговариваем, думаем. Больше всего у нас с радио общается бабушка. Она с ним воюет, ругается, вступает в спор. А иногда может сидеть часами у приемника и слушать какую-нибудь симфонию Бетховена или концерт Чайковского. Если выйти на кухню в 12 часов ночи, когда родители уже спят, то можно увидеть такую картину: бабушка, нагнувшись над кухонным столом, дергает за антенну приемника, крутит все кнопки сразу, что-то приговаривая себе под нос, словно колдует. Это она пытается поймать свою любимую «Программу для полуночников». В приемнике – шум, треск и едва-едва различимые отдельные фразы с характерной нерусской интонацией. Но бабушка и этому рада, теперь она может по-настоящему, вдоволь наговориться. Бабушка ругает все, начиная с мировой политики и кончая современной модой и современной музыкой. Я сама часто подсмеиваюсь над ней, хотя, наверное, зря.

Бабушка – человек самого многострадального поколения, поколения начала века. Ее старшие братья когда-то посещали вольно-философские общества и ходили на премьеры Шаляпина. Бабушкину первую детскую любовь расстреляли в восемнадцать лет за принадлежность к партии кадетов. Это было в 1919-м. Бабушка университет так и не окончила, но всю жизнь проработала в школе. В 1937-м забрали в тюрьму ее мужа, и обстоятельства разлучили их навсегда. Потом была война, эвакуация, голод.

В 1949-м забрали бабушку. Папа с сестрой воспитывались одни. А в 1953-м, через несколько дней после смерти Сталина, бабушка получила в лагере письмо от сына: «Мамочка, боже мой, кого мы потеряли! Я чуть не поехал на похороны, но…»

Вскоре бабушку выпустили, реабилитировали, жизнь постепенно нормализовалась. Но в бабушкином сердце до сих пор живет гнетущее чувство недоверия и страха. Оно не проходит с годами, бабушка не верит в возможность выхода, боится даже разговоров об отъезде. Да, она помнит, как еще в 1914-м старший брат собирался уезжать в Америку.

Тогда ехало много евреев. Это было будничным, нормальным явлением. Тогда – да. Но сейчас – другое время. Мне тяжело разговаривать с ней об этом. Она боится за меня.

Я сижу с бабушкой на кухне, вместе с ней колдую над приемником, нажимаю на кнопки, дергаю за антенну. Но в ответ – только треск и прорывающаяся сквозь него веселая музыка. Сегодня «Программа для полуночников» по техническим причинам отменяется. Мы говорим друг другу «спокойной ночи» и идем спать.

II

Утро следующего дня. Я сижу в кровати и смотрю в окно. Виден маленький кусочек серого неба и изогнутые черные линии опустевших балконов. Кое-где висят яркие тряпки и стоят полузамерзшие цветы.

Мне нравится мой двор: он, несмотря ни на что, имеет свою индивидуальность и выделяется среди множества таких же, как он, маленьких дворов-колодцев.

Как всегда, воскресное утро начинается с телефонных звонков. Я выбегаю в коридор, но на этот раз – маму. По ее напряженному лицу ясно, что разговор идет обо мне:

– Да, сдает.

– Все нормально, спасибо.

– Да, ее муж в командировке.

Да, все в порядке. Все хорошо, все нормально, все отлично. Бедная мама! Через пять минут – опять звонок. Это – меня.

– Привет. Как дела?

– Нормально.

– Придешь?

– Приду. В четыре часа?

– Да.

Я совсем забыла, сегодня у нас знаменательное событие – встреча класса. Что будет – нетрудно предугадать заранее, мы ведь встречаемся каждый год. Первое мгновение – охи, вздохи, радость! Мы выпьем. Миша Воскресенский, «душа общества», когда-то читавший наизусть «Черного человека» Есенина, принесет модные диски, остроумно расскажет о своей райкомовской работе и пообещает всем достать цейлонский чай и финский сервелат.

Танечка Геллерман, «самая умная девочка в школе», будет обсуждать модный роман, напечатанный в последнем номере «Иностранной литературы». В университет на филфак поступить ей так и не удалось, в конце концов родители запихали в Институт железнодорожного транспорта. Теперь она прозябает в каком-то НИИ, вяжет, читает «Иностранку», в общем, милая интеллигентная девочка…

Ирка С., как всегда на наших встречах, постарается не привлекать к себе внимания, в лучшем случае поболтает о тряпках, о дискотеках, а мы всё равно помним, как в 10-м классе она бегала по райкомам, собирала справки и характеристики, и, конечно, всем известно, что учится она не просто на историческом, а на закрытой кафедре юрфака.

Андрюша, наш бывший комсорг, «самый честный и справедливый», расскажет что-нибудь смешное о своей ученой собаке Тоби и о ее замечательных щенятах.

А я, как всегда, буду улыбаться во все стороны и отвечать: «Да, нормально», «спасибо», «сдаю». Все в порядке, в порядке, в порядке…

До встречи еще несколько часов. Можно немножко отвлечься и заняться любимым делом. Моя бывшая специальность – история Средних веков. (Чем глубже в прошлое, тем лучше.) Сколько ни направляли меня в институте четыре года, я так и не научилась умело вливать в свои статьи необходимую ложку дегтя: «Историческая ограниченность автора, обусловленная определенными социальными устоями…»

Открываю томик средневековой лирики. Передо мной сотни загадочных сонетов о Прекрасной Даме – «об одной, той златокудрой, божественной и недоступной». Может быть, при этом поэты сотни раз страдали от страшной пропасти между идеалом и действительностью, земным и божественным. И только облекали свои противоречивые чувства в знакомые, привычные формы?