Ребята, нас обманули! (Жизнь в рассказах) - Светлана Юрьевна Бойм

с бликами, сделанными в фотошопе. Букет немного отличается, но вы знаете, розы и есть розы. Эта чашка «как новая», с несколькими трещинами и фирменными знаками. Я очень спешу. Я без колебаний расстаюсь со своей персональной информацией, оставляю номер своей кредитной карты, код безопасности, свой адрес, номер телефона, девичью фамилию моей матери. Кого волнует кража личных данных, когда вы можете заменить незаменимое? Какую чашку я заменяю? Моей тети или мою собственную? Не отвлекайте меня. У меня нет времени для сомнений, моя онлайн-заявка не может ждать. Я ставлю на выздоровление. Эта чашка будет моей, как новенькая, с примесью пережженной кости, мелкими трещинами и розами в цвету.

6. Мои значимые другие: Зенита, Сусанна, Иланка (перевод Александра Стругача)

Опубликовано в журнале «Версус», т. 2, № 3 и 4

Предисловие Натальи Стругач

В 1977 году на Кировском проспекте, ныне снова Каменноостровском, начался ремонт дорожного покрытия. Работы затянулись на целый год. Зимой выпал снег, его, конечно, никто не убирал. Сугробы были по полтора метра высотой. Между сугробами граждане протоптали дорожки. Я помню, как ходила по этим узким скользким тропинкам на занятия в Первый мед, перебиралась через обледеневшие горы снега, как Суворов через Альпы.

Новый год я пошла встречать на Карповку, в дом, где какое-то время до революции жил Ленин. Там даже был музей: кресла в белых чехлах, венские стулья с гнутыми спинками и жуткий серый сарафан Надежды Константиновны в стеклянной витрине. В музей нас водили на уроке истории. Мы смеялись над этим страшным сарафаном, нам все было весело. Такие крамольные детские впечатления. Света потом напишет пьесу «Женщина, которая стреляла в Ленина», ее поставят в Гарварде, но это в другой уже жизни. А тогда, в 1977 году, снежной морозной ночью на углу Большого проспекта она ждала меня, чтобы вместе пойти встречать Новый год. Светка, Светлана, моя самая лучшая и верная подруга с десяти лет. Тоненькие ручки, худенькие ножки, внимательный взгляд темных глаз, густые брови, ресницы невиданной роскоши и улыбка до ушей. Я так до сих пор и вижу ее внутренним зрением, а иногда, когда иду по Каменноостровскому, мне кажется, что вот она стоит под снегом и ждет меня на нашем условленном месте, на том самом углу. Это бывает с теми, кто, как я, прожил всю жизнь в одном и том же районе. Ничего почти за пятьдесят лет не поменялось: те же дома, тот же снег, тот же ленинградский (петербургский) воздух.

Итак, мы пошли в сторону реки, сразу продолжив наш бесконечный разговор о том, о чем говорят все подруги с десяти до девяноста лет. О жизни, о личном и, конечно, о любви. Шли мы по мягкому снегу, как по облаку, в морозной пустоте предновогодней ночи, почти не замечая ничего вокруг.

Лето 2015-го. Света – известный профессор Гарварда. Я – врач-нефролог. Мы – две пожилые дамы, как сейчас говорят, пятьдесят плюс. Прибавляйте сколько хотите. Нас разделяет океан, а соединяет интернет. Света в больнице, ждет операцию, она понимает, что очень серьезно больна. Я говорю ей через море и облака, через горы и реки, словно в другое измерение: «Отвлекись, посмотри комедию какую-нибудь, фильм хороший итальянский, можно даже старый…» Она с возмущением: «Ты что? У меня так мало осталось времени. Я должна написать то, что задумала». – «О чем?» – «О том, о чем всегда собиралась написать, но так и не успела. О жизни. О личном. О любви».

И вот появляется текст, написанный по-английски, в больнице, в ожидании операции. Текст до конца не отредактированный, но очень живой.

Мой сын, Александр Стругач, перевел его на русский язык, на наш общий язык, на котором мы с ней говорили о том, о чем говорят все женщины в мире с десяти до девяноста лет. О жизни, о личном, о любви. И немного о смешном и абсурдном. Ведь это была Светка, а она одним личным никогда не ограничивалась.

Январь 2021 года

* * *

В день моего рождения папа отправился на футбол. Стадион имени Кирова украшали промокшие под ленинградским дождиком алые транспаранты: «Вперед, к победе коммунизма!», а любимая команда моего отца, ленинградский «Зенит», как всегда, проигрывала. Это ни в малейшей степени не печалило моего папу. Он был уважаемым членом Клуба заядлых болельщиков «Зенита» («КЗБЗ»), и от него требовалось лишь поставить на то, одержит ли «Зенит» победу или потерпит поражение. Что действительно имело значение для заядлых болельщиков, – так это сама игра и сообщество друзей, создавших свое «государство» в государстве, чтобы иметь возможность перекинуться между собой парой-тройкой разрешенных анекдотов. Шел 1959 год, минуло шесть лет после смерти Сталина; в космос запустили спутник, в Советском Союзе открылась выставка «Америка», а великий шпионский триллер Хичкока «На север через северо-запад» приводил в восторг современников, по крайней мере в Западном полушарии.

После сталинской зимы наступила хрущевская оттепель и ленинградская слякоть. Вместе с потеплением официального ветра культурная жизнь в стране начала меняться – задолго до того, как стали возможны реальные политические перемены. Разнообразные клубы по интересам – от вязания до геологии, от футбола до кино – вырастали в официозных дворцах культуры, словно грибы после дождя. У них были собственные флаги, значки, гимны и выборные процедуры, которые тактично подражали советским ритуалам. В те времена объединение «КЗБЗ» было самым миролюбивым среди государств народной демократии; юмор занимал здесь место официальной идеологии. В день моего рождения папа перестраховался: сделав ставку на поражение команды «Зенит», он выиграл. Пребывая в приподнятом настроении, он предложил назвать своего первого (и, как оказалось впоследствии, единственного) ребенка Зенитой – в честь любимой проигравшей команды. Кроме того, у Зениты был прекрасный космический нимб, отсылающий к точке на небесной сфере, расположенной непосредственно над наблюдателем, находящимся на Земле.

Моих бабушек охватила буря негодования. Несмотря на то что они редко приходили к согласию между собой, обеим нравилось имя Саша, в котором каждая буква ассоциировалась с каким-либо покойным или дальним родственником. В еврейских семьях было принято давать детям русифицированные версии иудейских имен; моего отца звали Юрий вместо Ури, а мою маму назвали поэтическим именем Муза вместо Мириам. Подобно другим еврейским семьям, моя собственная потеряла множество родственников, пережив войны и сталинские чистки. Тем не менее, насколько я знаю, людей с именем Саша среди них не было; это имя, таким образом, стало обобщенным коллективным посвящением.

Когда мои бабушки разоблачили папин заговор, состоявший в том, чтобы назвать меня Зенитой, они