Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

“Напористостью я добилась от них максимума возможного. Это была стратегия, но такая, которая была мне по душе”. Однажды Бирд, упомянув в статье, что филолог-классик Эдуард Френкель любил распускать руки (объектами его домогательств были в том числе Айрис Мердок и Мэри Уорнок), прибавила, что наряду с сестринским гневом испытывает “некую ностальгию” по “эротическому аспекту классической педагогики”. Когда разразился грандиозный скандал (в очередной раз), Бирд заметила: “Разве не в спорах состоит интеллектуальная жизнь?”

Бирд изменила представления и о женщине-историке, и о том, как пишут саму историю. Среди насущных вопросов следующие: что происходит с нашим видением прошлого, когда в центре исторического исследования оказывается гендерная принадлежность историка? Какова разница между “женской” историей и историей вообще?[1052] Различаются ли вообще приемы и методы этого исторического подхода от подходов остальных историков? Наконец, верные ли вопросы мы задаем? В недавней справке Guardian она названа “знаменитостью, национальным достоянием и определенно самым известным в мире ученым-антиковедом”. Бирд стала

знаменосцем женщин средних лет и любимицей молодых – да вообще всех, кто хочет, чтобы в расчет принимали его мысли, а не то, как он выглядит; всех, считающих, что быть умным – круто; тех, кто неустанно задает вопросы и никогда сразу не отвергает противоположное мнение… Одна из причин, по которым Бирд любима публикой, та, что ее вмешательство в общественную жизнь – вне зависимости от того, согласны вы с ней или нет, – предполагает альтернативный способ общения – такой, которого жаждут люди: позиции серьезной, надежно аргументированной, при этом в дружелюбной и шутливой манере, такой, которая в моменты, когда разногласия быстро перерастают в крики или оскорбления, настаивает на диалоге… Когда она общается с теми, кто бросает ей вызов в Твитере или Question Time, она строит доводы с юмором и знанием дела, выслушивает точку зрения оппонента, не уступает никому – она превращает весь мир в студента в своей аудитории.

Пока Бирд остается “самой непочтительной звездой антиковедения”. Читатели журнала Prospect поставили ее на седьмое место в рейтинге виднейших интеллектуалов мира: пониже Амартьи Сена и папы римского Франциска и повыше физика Питера Хиггса, лауреата Нобелевской премии. Страсть Бирд к свету софитов и нужда в ободрении временами делают ее невыносимой, но ум заставляет ее слова танцевать на странице. Как и Дороти Дитрих, с рассказа о которой я начал эту главу, Бирд умеет проделывать опасные трюки. Когда на нее в Твитере впервые ополчились тролли, Меган Бич (победительница национального молодежного слэма, устраиваемого Поэтическим обществом) прочитала в YouTube оду, из которой видно, почему молодежь восхищается Бирд. Первые строки искрятся жизнью:

Вырасту – стану такой, как Мэри Бирд

Классной, отличной античницей

Уважаемой за ум

Ужасно прекрасной

До краев полной жизни

Объясняющей, как Калигула умер,

на Би-би-си в прайм-тайм[1053].

В октябре 1928 года Вирджиния Вулф приехала в кембриджский колледж Бирд, чтобы прочитать курс лекций о писательницах (вплоть до своих современниц), хотя те сочиняли в основном беллетристику. Позднее ее лекции напечатали под заглавием “Собственная комната” (“Дайте ей [писательнице] собственную комнату, 500 фунтов в год [32 тысячи долларов в современных ценах], право голоса и возможность вычеркнуть половину написанного сегодня, и она напишет куда лучшую книгу”[1054]). В одной из лекций Вулф вообразила, что у Уильяма Шекспира была не уступавшая в таланте сестра, Джудит, которая не могла в том обществе и ту эпоху достичь того же успеха. Жизнь Джудит трагична[1055]. Родные рано выдали ее замуж. Джудит сбежала в Лондон, чтобы стать актрисой, но ее не приняли ни в одну труппу. Она забеременела и в конце концов покончила с собой. Позже в эссе Вулф возвращает призрак Джудит, чтобы сказать молодым женщинам в аудитории, что у них есть возможность, которой у Джудит не было: обрести голос.

Если бы Джудит занялась историографией лет шестьдесят назад, ее судьба могла сложиться не столь печально (особенно если бы она принадлежала к тому же классу, что и Веджвуд, Такман, Вудэм-Смит и Лонгфорд), но за то, чтобы публиковаться или добиться серьезного отношения к себе, ей пришлось бы бороться. В последние полвека, однако, мы наблюдаем радикальную перемену в том, как пишут о женщинах и как сами женщины пишут о прошлом. Это настоящая революция – не менее важная, чем всякая после Геродота, и длится она уже более полувека.

Глава 19

Кто расскажет о нас? От Джорджа В. Уильямса до Ибрама К. Кенди

Обязанность негритянского писателя – вытащить на свет подлинную историю этой страны… и рассказать нам, что произошло на самом деле.

Джеймс Болдуин, 1963 г.[1056]

История – оружие, которым мы сражаемся.

Мэннинг Мэрэбл, 2006 г.

В начале “Невидимки” (1952), классического романа Ральфа Эллисона о ненормальном положении афроамериканцев, вернувшийся из окопов Первой мировой войны чернокожий врач объясняет молодому герою: “Я изучал историю, сэр. Мир движется по кругу, как рулетка. В начале выигрывало черное, в средние времена – белое, но скоро Эфиопия прострет свои благородные крыла! И тогда ставьте свои деньги на черное!”[1057] Это здравый взгляд на мировую историю, но, увы, эти соображения высказывает совершенно безумный человек. Гнев и горькая ирония у Эллисона всегда бок о бок.

Рассказывать историю африканской диаспоры, особенно в США, трудно – тем более потому, что белые историки долго игнорировали и третировали чернокожих историков. Но еще прежде, чем авторы с Юга взялись править описание жизни при Конфедерации[1058], чернокожие стремились вернуть себе контроль над собственной историей и таким образом дать более полное представление об Америке в целом, которое точно отражало бы первородный грех нации, было свободно от довоенных мифов и отдавало бы дань чернокожим невольникам, много поколений которых в тяжелейших испытаниях сделали многое, чтобы построить свою страну.

Каким целям служит историография? И каким для чернокожего автора должен быть баланс между историческим нарративом и идеологическим драйвом? Эти вопросы не сразу стали первоочередными. Весь XVIII век африканцы и в Англии, и в Северной и Южной Америке редко занимали иное положение, нежели рабское, и очень немногие из них умели писать.

Хотя рассказы невольников и стихи на исторической основе появились уже в 40‐х годах XVIII века (по меньшей мере 6 тысяч бывших рабов из Северной Америки и из Карибского бассейна написали о своей жизни, и около 150 свидетельств попало в печать),