Никита Хрущев. Вождь вне системы - Нина Львовна Хрущева

только за бюджет, но и за контроль над образованием, здравоохранением, деятельностью правоохранительных органов — категориями, не подпадающими ни под сферу промышленности, ни под сферу сельского хозяйства. Многие не боялись возражать[770], а некоторые парторганизации так и подчинялись единому секретарю до отставки Хрущева, после чего реформу просто отменили[771]. При другом строе такое соревнование было бы полезным — к этому он и стремился, — но разделение власти в административно-командной системе приводило к еще более ожесточенной борьбе за власть.

В то же время усилилась склонность первого секретаря не только раздражаться, но и запугивать. До этого с ним в общем-то можно было спорить, но теперь он надувался от любого намека на критику. Уже в перестроечных воспоминаниях это подтверждали его бывшие соратники: Геннадий Воронов, председатель Совмина РСФСР и один из главных его «сместителей» в 1964 году, вспоминал об «абсолютно свободном характере обсуждения» в Президиуме до 1961 года; другие соглашались — Никита Сергеевич выслушивал точки зрения, расходящиеся с его собственной[772].

Фурцева рассказывала моей маме, что было будто бы «два Хрущева»: один до XXII съезда, другой после. Он слишком долго оставался у власти, и ухудшение характера стало результатом разочарований и неудач. Как говорила прабабушка: «Хрущев 1962 года это уже не Хрущев 1958-го». Он становился все более самоуверенным в своем всезнании, все менее открытым к другим мнениям.

В начале 1980-х в момент особой откровенности в Жуковке за чаем прабабушка призналась, что очень волновалась, что прадедушка опять заболеет от переживаний, как в 1947 году во время киевского визита Кагановича. Хрущев кидался от кризиса к кризису, пытался рационализировать и реформировать, но неповоротливая система — тот неподвижный чан с тестом, о котором он говорил на пенсии, — увязала в проблемах все глубже и глубже. А он романтически продолжал верить, что все же угадает волшебную формулу плановой экономики, которая принесет сказочные плоды.

Вскоре после разделения функций партийных кадров началась очередная реорганизация совнархозов. Местничество оставалось их главной проблемой[773], не выполнялись региональные поставки, во многом потому, что даже между соседствующими областями не было приличных дорог. Как в старой пословице, в России две проблемы — дороги и дураки.

Реорганизация 1962 года предполагала укрепить власть центра — создать руководящий Совет народного хозяйства СССР — и вдвое сократить число совнархозов за счет укрупнения экономических районов. Не для того, чтобы диктовать, а чтобы понимать, что же все-таки происходит на местах. Если сами начальники из Москвы не едут в глубинку, надо назначить людей, обязанностью которых будет туда ездить. Появились и новые органы партийного контроля, которые возглавил бывший шеф КГБ Александр Шелепин. Но и эта попытка разработать эффективную систему координации решений центра и их выполнения на местах не достигла цели. Областные партийные секретари восприняли ее как еще большее ограничение своей власти.

Создавая такого бюрократического левиафана, Хрущев надеялся на «улучшение руководства»[774]. Настаивая на экономической автономии предприятий, он полагал, что проблема не в неработающей плановой экономике, а в неработающем планировании. Если предприятия получат больше возможностей распределять собственную прибыль, это станет рычагом их стимулирования. Как следствие, 20 ноября 1961 года «Экономическая газета» напечатала статью члена-корреспондента Академии наук Льва Леонтьева, который пересматривал законы драконовской сталинской экономики. А в начале следующего года председатель Госэкономсовета Засядько созвал конференцию экономистов для переосмысления советского хозяйствования.

Одним из таких экономистов был харьковский профессор Евсей Либерман, который 9 сентября 1962 года опубликовал в «Правде» полемический текст «План, прибыль, премия». С подачи Аджубея «Известия» начали печатать статьи других экономистов-реформаторов, разделяющих идеи Либермана, среди прочих академика Василия Немчинова. По их мнению, предприятие должно не только выполнять план по объему и срокам поставок, но и стремиться получить процент от прибыли. Хрущев эти идеи поддержал: «Наша промышленность в целом производит товары не ради прибыли, а потому что эти товары нужны обществу. На предприятии все по-другому… это экономический показатель его деятельности»[775]. Но ноябрьский пленум ЦК осудил такой подход за упрощенное решение сложных вопросов, почти приравняв его к капитализму[776].

Хрущев терял влияние, но, казалось, этого не замечал, продолжая наступать на сидящих в Госплане «бюрократов»[777]. Теперь он соглашался с мнением Тито, что культ личности Сталина не может объяснить всех проблем в СССР. Недостатки командной экономики связаны со сталинской системой вообще; ее надо сменить на новую, при которой планы будут утверждать сами республики, а координировать «небольшой, квалифицированный Госплан». Больше прав нужно и рабочим, убеждал Хрущев, чтобы по югославской формуле демократизировать управление заводами[778].

Его не слушали, и на заседании 8 ноября Президиум принял отставку главы Госэкономсовета Засядько, главного заступника экономистов-реформаторов. А сам совет был поглощен аппаратом Совета министров, еще больше усилив позиции его зампредседателя Косыгина. Госплану теперь поручили заниматься долгосрочной перспективой, а годовые планы обеспечивал недавно созданный Высший совет народного хозяйства СССР, координирующий подчиненные совнархозы.

Хрущев метался между желанием дать совнархозам больше прав и побуждением к их контролю — обычная дилемма Кремля, который хочет инициативы, но боится ослабить вожжи. Пытаясь уменьшить власть, накопленную аппаратом Косыгина, он хотел создать новые промышленные комитеты по отраслям для связи Госплана и Высшего совнархоза[779]. Но получилось наоборот: руководителем центрального Совнархоза стал Дмитрий Устинов, председатель военно-промышленного комитета при Совмине, и выглядело это так, что первый секретарь сдает позиции тогдашним «силовикам».

Стремление Хрущева сдвинуть фокус с тяжелой промышленности в пользу потребителя тормозилось не только его собственной непоследовательностью или внутренней оппозицией. Карибский кризис убедил Белый дом, что нельзя позволить Кремлю блефовать угрозами несуществующих возможностей, и в 1962–1963 годах военный бюджет США вырос на пять миллиардов[780]. В ответ военное руководство в Москве потребовало не только развития ракетных войск, но и увеличения всех видов оружия для ведения обычной войны[781]. Постоянный рефрен Хрущева о мирном сосуществовании не впечатлял ни маршалов, ни генералов. И ему пришлось отступить: оттока ресурсов из обороны в другие области не предвидится.

«Как в басне про кулика, нос вытащишь, хвост увязнет», — раздражался он дома и даже крамольно винил советскую экономическую систему за ее «стабильность»: капиталисты зависят от перепадов рынка, а «нашим бюрократам» все гарантировано и так; если бы партия не вмешивалась, результатом вообще был бы «застой»[782].

Не сумев сократить оборону, Хрущев решил сбалансировать бюджет за счет ценовой политики. Государство увеличило закупочные цены, выплачиваемые хозяйствам за продукцию. Это было шагом в правильном направлении, все дальше от сталинской продразверстки. Но компенсация опять легла не на государство,