Никита Хрущев. Вождь вне системы - Нина Львовна Хрущева

структурами считалось, что он сможет из «перегибов» и «крайностей» найти золотую середину и гарантировать стабильность в «экономике». Не им была придумана политика замалчивать имя Хрущева, и они это понимали.

«Все-таки это и моя пятилетка!» — не без горечи говорил своей жене Хрущев.

Глава 19

Искусство принадлежит народу

Было бы хорошо, если бы каждый наш писатель, деятель искусства исходил из понимания, что деятельность должна укреплять, а не ослаблять позиции коммунизма. Тогда он сам будет предъявлять к своему творчеству более высокие требования, строже контролировать свою деятельность, и тогда общественности не будет необходимости выступать с критикой идейно незрелых произведений. Спросят: «А кто же судья, кто будет определять, в правильном ли направлении идет идеологическая работа?» Партия судья, партия и народ, их интересам, делу коммунизма должна служить вся идеологическая работа, каждое произведение литературы и искусства!

Н. С. Хрущев. Выступление на пленуме ЦК КПСС, 21 июня 1963 года

Рассвет Александра Солженицына и закат Василия Гроссмана. «Мазня» в Манеже. Контрапункт Хрущева. Кремль в борьбе с библией. Встречи с интеллигенцией. «Застава Ильича» Марлена Хуциева и «Восемь с половиной» Федерико Феллини. Последнее тепло оттепели «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен».

После XXII съезда и выноса генералиссимуса из Мавзолея Хрущев публично поддерживал обсуждение опыта ГУЛАГа в искусстве. Одним из главных литературных событий того времени стала история мужика-солдата Шухова, описанная Александром Солженицыным в «Одном дне Ивана Денисовича».

Лев Копелев, литературный критик, будущий диссидент и друг Александра Исаевича по Марфинской шарашке — московской спецтюрьме, заключенные которой занимались разработкой разведывательной аппаратуры для госбезопасности, — убедил автора показать «Щ-854» (первоначальное название книги) Твардовскому в ноябре 1961 года. Сначала рукопись должна была уловками обойти журнальную бюрократию, чтобы ее первым читателем стал главный редактор «Нового мира». Взахлеб прочитавшему повесть за одну ночь раннего декабря Твардовскому понадобился целый год, чтобы создать благоприятную политическую почву для публикации. Он не сомневался, что битва будет не на жизнь, а на смерть, несмотря на заверения последнего съезда об окончательной победе над сталинизмом. Чтобы облегчить задачу продвижения повести, редактор первым делом отправил ее экземпляры с запиской, в которой напрямую связывал тему «Денисовича» с целями Хрущева по десталинизации, признанным знаменитостям — Чуковскому, Паустовскому, Эренбургу… С их одобрением можно будет идти к начальству. А пока манускрипт А. Рязанского (Солженицын жил в Рязани, а свое настоящее имя на титульной странице не написал) распространялся по Москве в самиздате.

Хотя в американском посольстве фамилию писателя уже знали. Джек Мэтлок, будущий посол, а тогда совсем молодой дипломат, который по тексту повести должен был оценить направление реформ в СССР, при упоминании имени автора, Солженицын, по секрету записал его карандашом вслепую в кармане пиджака. «Ни за что я не запомню этого писателя», — подумал он.

К лету 1962 года Твардовский передал свое предисловие — он просил «за рукопись, как за свою собственную», рецензии известных авторов и сам текст личному секретарю Хрущева Владимиру Лебедеву. Эрнст Неизвестный описал Лебедева как «бледного, в потертом костюме, небольшого роста мужчину с бородавкой на носу, как у Хрущева». Все это дошло до начальника только к сентябрю — Лебедеву роман понравился, но докладывать о нем он не спешил, ждал удачного момента. Принимая в Крыму американского писателя Роберта Фроста, Хрущев случайно услышал, как Лебедев и патриотический поэт Алексей Сурков обсуждают достоинства и недостатки «Ивана Денисовича».

«Что ты от меня скрываешь?» — спросил у Лебедева первый секретарь. И сразу заставил читать роман вслух. Солженицын в воспоминаниях о своих литературных передрягах, «Бодался теленок с дубом», пишет, что Хрущев сам вообще не читал, только слушал. Здесь писатель занимается банальным мифотворчеством о его неграмотности. Вот воспоминания начальника охраны: «Хрущев очень много читал, вечером дома, даже ночью, в поезде, в самолете. Газеты, журналы, новинки книжные»[806].

Владимир Семенович Лебедев

1960-е

[Из открытых источников

Никита Сергеевич признавался, что вошел в ритм текста не сразу, но сразу понял важность этой книги — как художественного произведения и политического символа. С соседней дачи позвали Микояна. Они вместе дослушали и одобрили публикацию. Первый секретарь даже удивился, почему это Твардовский до сих пор ее не напечатал. Лебедев объяснил, что редактор «Нового мира» опасается цензуры. На что Хрущев ответил, что они с Анастасом Ивановичем согласны: рукопись должна поскорее увидеть свет.

Разделить ответственность с Микояном было правильно, так как недовольных в ЦК хватало. Для большей демократичности книгу обсуждали на двух заседаниях, но к консенсусу все равно не пришли. Хрущев брал нахрапом: «Как мы можем бороться с остатками культа личности, если сталинисты еще среди нас?» Суслов особенно возражал; на втором заседании многие чиновники недовольно молчали, выказывая свой протест. Первый секретарь живо отреагировал: «Отлично, молчание — знак согласия».

Н. С. Хрущев и А. Т. Твардовский на Третьем съезде писателей СССР

Москва, 23 мая 1959

Фотохроника ТАСС. В. Савостьянов

[Семейный архив автора]

Несмотря на сопротивление, встретившись с Твардовским в октябре, он все же попенял: зачем устраивать круговую поруку; надо было печатать, и все. Легко говорить, Твардовский уже обжегся на еще более великом произведении, не о ГУЛАГе даже, о войне.

В октябре 1960 года участник Сталинградской битвы, журналист и писатель Василий Гроссман передал в «Новый мир» рукопись книги «Жизнь и судьба» — продолжение своего первого романа о Сталинграде «За правое дело». Напечатанный у Твардовского в 1952-м, он сразу же подвергся разгрому «за отступление писателя от позиций партийности литературы», то есть за слишком пристальное внимание к роли простого народа в победе вместо «организующей роли партии»[807]. Теперь же автор просил редактора «просто прочитать». До этого он отдал роман в «Знамя» — не остыла литературная обида, что «Новый мир» не защитил его от нападок десять лет назад, — но консервативный редактор «Знамени» Вадим Кожевников не «клюнул». На Твардовского же — а он был не новичок, сам о Великой Отечественной писал — эпопея Гроссмана произвела сильнейшее впечатление: «В сравнении с ней „Живаго“ и „Хлеб единый“ — детские штучки… новый этап в литературе… возвращение ей подлинного значения правдивого свидетельства жизни»[808]. Но можно ли печатать этот почти библейский, безысходный подход к проблемам войны и мира в СССР? Твардовский оказался прав, невозможно.

Версии ареста рукописи разнятся: или Кожевников сдал ее в КГБ, или ее изъяли уже из «Нового мира». Госбезопасность конфисковала почти все