Никита Хрущев. Вождь вне системы - Нина Львовна Хрущева

русские, советские, некоторые воевали, с орденами, значит, извращенцы?» Борису Жутовскому, который потом дружил с мамой (они были даже недолго женаты в конце 1970-х) и приезжал в Петрово-Дальнее в последний день рождения Никиты Сергеевича в 1971 году, а после его смерти посоветовал Неизвестного автором памятника, первый секретарь сказал, что стоит пересмотреть государственную поддержку такого искусства.

Самый знаменитый спор на выставке произошел с Неизвестным. Отличный рассказчик, он давал много интервью на тему о том, как он — фронтовик — во всеуслышание поспорил с Хрущевым. И эта храбрость повысила его репутацию наиболее известного скульптора того периода. В 1993 году, когда мы все собрались на конференцию в честь 100-летия Хрущева в американском Университете Брауна, где работал дядя Сергей, Неизвестный мне в лицах пересказал встречу в Манеже.

«Хрущева, уже раздраженного, специально привели в тот зал, чтобы он озверел еще больше. А потом его Ильичев натравил на меня, толкнул в мой отдельный зальчик — вот какое тут декадентство. И он попер… Я стал защищать наше художественное видение. У меня там была скульптура Космонавт — проволока, трубы, шары, все из латуни. Хрущев обиделся и за свое детище, космонавтику, и за латунь — металла на народные нужды не хватает, а тут на всякие глупости. Oн мне по-шахтерски прочитал лекцию о производстве латуни и горном деле. Мы с ним спорили, нас сжимала толпа. Мы хватали друг друга за грудки, сталкивались животами. Было жарко, но прощаясь он пожал мне абсолютно сухую руку. „Ну и даешь ты, браток“, — подумал я. Kо мне подошел его помощник Лебедев, сказал, что я очень смелый человек, и просил обращаться. Я, кстати, потом с Лебедевым встречался раз 20, потому что Хрущев все хотел, чтобы я покаялся и публично признал первенство партийной идеологии. Спор с Никитой шел на моей территории, но у него была незаурядная и быстрая реакция».

Мама, сидевшая рядом, поморщилась, но промолчала — они с Эрнстом знали друг друга много лет. (Она говорила, что он не меняется: такой же агрессивный, с мощным торсом, такой же агатовый, но уже седеющий, ежик на голове, всегда почти одинаковая темная кофта вместо пиджака.) «Не обижайся, Юлка, — перебил он себя. — Я же прав. В латуни он, может быть, разбирался, но в живописи — ни черта». Вздохнув, мама кивнула.

«Но задумаемся на секунду, — продолжал Неизвестный. — Какой-то художник с ним разговаривает. И он тоже доказывает, оправдывается. Какой свежестью нейтронов в душе нужно обладать. Я должен благодарить товарища Шелепина, который из бравого комсомольца быстро превратился в матерого кэгэбиста. Он уже раньше обещал послать меня за мое искусство на урановые рудники. После такого обещания мне ничего не оставалось, как не испугаться, иначе разговор с Хрущевым не получился бы. Он поразительно чутко чувствовал ложь.

Вообще при такой власти, какой обладали Хрущев и вся эта свора, я ожидал величия. Но в Манеже была какая-то мелкая вакханалия; какие-то неуклюжие, глупые, толстоухие карлики. Тaм oдин Суслов чего стоил — дергающаяся и зловещая, как параноик, птица. Сам Хрущев выделялся в этой толпе энергетикой, природным умом и хитростью — у меня было чувство энергетического родства с ним: мой человек! Не по культуре — он был совершенно невежественен.

Был ли незапланированный поход в Манеж заговором против Хрущева? Я тогда сказал ему, что у власти появились два направления: одно — задавить интеллигенцию, другое — дискредитировать его лично. И когда он на меня пер с критикой, я, чтобы как-то защититься, сказал: „Вы недовольны тем, что я делаю. А такие коммунисты, как Пикассо, любят мое творчество“. Я увидел его радостные голубые глазки, он был уверен, что меня поймал: „А вас волнует, что они коммунисты?“ — „Не волнует, я это прощаю, меня волнует, что они великие художники“, — хотел сказать я, но вместо этого кивнул: „Да“. — „Вопрос снят“. У него была своя железная логика. Получалось, что испанскому коммунисту Пикассо абстракционистом быть можно, а нам нельзя».

«Тогда же, — добавила мама, — Надин Леже, жена Фернана, — в Москве как раз готовилась их выставка кубизма — в подарок написала папин совсем не соцреалистический портрет — красно-сине-белый. (Такой же портрет она написала и Фурцевой.) Родителям не понравилось, но нельзя было объяснить французским коммунистам, что они не согласны с их художественным стилем. Мама, Нина Петровна, его отдала мне. „Ты любишь такое… вопиющее“, — сказала она. Вообще чиновники перед интеллигенцией тушевались — те знали и видели что-то начальникам недоступное — поэтому и унижали, понимая, что им ни за что не угнаться».

Дебаты в зале художника Э. И. Неизвестного

Манеж, 1 декабря 1962

Фотограф А. Устинов

[Семейный архив автора]

«Вот именно, Юлка, — обратился к ней Эрнст. — Твой отец мог говорить невероятные вещи, возможные только в ночном сознании государственных деятелей. Никита Сергеевич заявил мне: „Неужели ты не понимаешь, все иностранцы враги?“ Но он сам с иностранцами дружил и все время туда ездил. Хотел увидеть, какие они враги? Когда он, как идеолог, наставлял художников, которых считал политически неподкованными, иностранцы были враги. Но для него общение с ними было политической силой. Вот его двойственность, пластичность, контрапункт».

Тогда же разрешили гастролировать Святославу Рихтеру, поехал за границу Большой театр, в Москву приехал «Комеди франсез», главный приз конкурса Чайковского присудили американцу Вану Клиберну, а в 1963 году фильм Федерико Феллини «Восемь с половиной» на Московском кинофестивале получил первое место.

Н. С. Хрущев и Ван Клиберн после победы на I Международном конкурсе им. П. И. Чайковского

Москва, 1958

[Семейный архив автора]

«То же самое, — продолжал Эрнст, — было с церковью. С одной стороны, к 1960-му усилились ее преследования. Но патриарх занимал роскошный желтый особняк в Чистом переулке. У него был правительственный автомобиль, ЗИЛ кажется, и церковные иерархи имели полномочия выезжать за границу и представлять Советский комитет защиты мира. Хрущеву это было необходимо, чтобы представлять образ страны».

И особняк, и заграница у митрополита Московского и Коломенского Сергия (Страгородского), ставшего патриархом по настоянию Сталина, появились еще в 1943-м, когда генералиссимус решил использовать церковь в борьбе против нацизма. Священники стали ездить в разные страны и принимать зарубежных гостей у себя. До 1941 года в СССР по церковным делам было репрессировано 350 тысяч человек, но во время войны вождь призвал духовенство к себе на службу. Он был уверен, что после долгих лет гонений на веру даже полурасположение обяжет священников превозносить его