Никита Хрущев. Вождь вне системы - Нина Львовна Хрущева

после противостояния в Манеже — если «буржуазное влияние» и «неомещанство» раздражало творческого Твардовского, партийцев оно страшило, — но тот пока решил с интеллигенцией просто поговорить. Не просто поговорить, пообедать, «когда человек поест — он становится добрей», — гостеприимно заметил он. А потом перед тем, как войти в переполненный зал заседания — пригласили человек 400, — задержался на несколько минут, чтобы познакомиться с Солженицыным.

«Хрущев был точно как сошедший с фотографий, еще крепкий и шарокатный мужик. И руку протянул совсем не вельможно, и с простой улыбкой сказал что-то одобрительное… я испытал к нему толчок благодарного чувства, так и сказал, как чувствовал, руку пожимая: „Спасибо вам, Никита Сергеич, не за меня, а от миллионов пострадавших“», — писал Солженицын в добавлении к «Теленку» 1978 года (в ранних вариантах он был к благодетелю этих миллионов менее благосклонен)[827]. К этой встрече попытался присоединиться «царь от литературы» Шолохов, но первый секретарь его проигнорировал, а Солженицына представил всем присутствующим в зале. Зато дальше все пошло по-партийному и по-хрущевски.

Как когда-то ругали Алигер за желание большей десталинизации, теперь нападали на поборников большей свободы творчества — на режиссеров Марлена Хуциева и Михаила Ромма; на молодых поэтов Евтушенко и Вознесенского; нападали и на не очень молодых Эренбурга и Степана Щипачева. (Тогда Щипачев встал на защиту Евтушенко, которого периодически пытались ограничить в выездах за границу, но в 1970-х он не хуже самых ортодоксальных партийцев набрасывался на диссидентствующего Солженицына.)

Кроме того, Хрущеву по-прежнему не давал покоя Неизвестный: «Много говорят о творчестве скульптора Неизвестного… Посмотришь некоторые произведения живописи и не поймешь, что и для чего иногда пишут». Первый секретарь придирался к его фамилии: хотим, говорит, «чтобы вы были известным» — и он стал, и каким! — и объяснил недостатки художника: тот описывает мир будто бы из-под стульчака туалета, а ведь советская жизнь прекрасна. Заводясь от своих собственных сравнений, Хрущев предложил — не нравится наша социалистическая действительность, получайте заграничный паспорт и отправляйтесь к своим западным хозяевам. Но скульптор опять не испугался: «Не вам, Никита Сергеевич, за меня родину выбирать».

«Тронутый моим патриотизмом, Никита меня обнял, расцеловал, а потом продолжал чихвостить», — вспоминал Эрнст. Но его пыл угас: «Мне хочется верить, что человек он честный и способный. Может быть, не следует, когда речь идет об абстракционистах, все сводить к скульптору Неизвестному».

Поругал Хрущев и себя: «Мы все-таки виноваты в том, что вовремя не заметили некоторых нездоровых явлений в искусстве и не приняли необходимых мер, чтобы предотвратить распространение таких явлений. Во всем этом надо навести порядок».

Тогда вовсю обсуждалось организованное Эренбургом примирительное письмо в защиту левых художников. Оно шутя предлагало «мирное сосуществование» в изобразительном искусстве — пусть все рисуют как хотят, — но первый секретарь посчитал его не шуткой, а грубой политической ошибкой: «Спросят: „А кто же судья, кто будет определять, в правильном ли направлении идет идеологическая работа?“ …Партия судья, партия и народ, их интересам, делу коммунизма должна служить вся идеологическая работа, каждое произведение литературы и искусства!»[828]

Н. С. Хрущев и И. Г. Эренбург на встрече с творческой интеллигенцией

17 декабря 1962

Фотограф А. Устинов

[Семейный архив автора]

7 и 8 марта состоялись еще два приема для интеллигенции, теперь уже в Кремле, в белом круглом Свердловском (сейчас Екатерининском) зале, где часто проходили торжественные обеды и заседания. Тут Хрущев уже прямо сообщил присутствующим: «В вопросах искусства я сталинист»[829]. За столом президиума сидели Брежнев, Суслов, Козлов, выступали критически и грозно, но больше всех говорил первый секретарь, повергая художников и писателей в недоумение своими суждениями: «Идеи Маркса это, конечно, хорошо, но ежели их смазать свиным салом, то будет еще лучше»[830]. Московский интеллигент Ромм реагировал презрительно: зачем вообще Маркса мазать салом? Но для крестьянина Хрущева коммунизм был именно в этом: превращении утопических теорий в сытую советскую жизнь. Это понимал Неизвестный: «Мы привыкли к его заковыристым выражениям. Он кричал на нас, мы кричали на него, шел обмен мнениями».

Андрей Вознесенский вспоминал о мартовских встречах в Свердловском зале с меньшим снисхождением: «Хрущев был нашей надеждой, я хотел рассказать ему как на духу о положении в литературе, считая, что он все поймет»[831], — но, когда поэт попытался это сделать, Никита Сергеевич разошелся не на шутку. Критика молодого человека очень разозлила первого секретаря, и он, как и Неизвестному, предложил загранпаспорт, чтобы тот убирался вон. По смелости поэт был не чета скульптору, прошедшему войну, — спорить с главным не стал, взамен предложив прочитать стихи о Ленине, надеясь его усмирить. Хрущев уже готов был слушать, но теперь аудитория — как у нас всегда бывает, несправедливость и ретроградство правительства имеют больше сторонников, чем противников, — начала требовать линчевания, чтобы показать свой госпатриотизм. «Он агент. Позор», — кричали с мест.

Стихи об Ильиче в Шушенском были «вознесенские» — полные модернизма и прогосударственные одновременно. В духе последних съездов они заверяли, что Ленин рад переменам. Но Никите Сергеевичу было не по силам разобраться в их сложных конструкциях, и он возмутился жестикулированием поэта: «Вы что, нам путь указываете? Вы думаете, вы вождь?» Тот читал «по-Маяковски», разрубая воздух рукой[832].

Дальше Хрущев мучал художника Иллариона Голицына — молодого графиста в очках и красной рубашке — или за аплодисменты Вознесенскому, или за княжескую фамилию. Тот оправдывался, сам не зная почему, а аудитория из своих же — интеллигентов — в азарте кричала «очкарик» и «еще красную рубашку надел».

Василий Аксенов говорил, что на самом деле первый секретарь «собирался распинать его», но Голицын попался под руку. Когда Аксенова наконец вызвали вперед, Хрущев, которого, как и в Манеже, науськивали на молодых, загремел: «Я знаю, вы мстите нам за смерть своего отца!» Тот ответил, что отец жив; его родители были реабилитированы после XX съезда, за что вся семья благодарна Хрущеву[833].

К тому времени 30-летний Василий Павлович был уже известным писателем, автором «Коллег», «Звездного билета» и «Апельсинов из Марокко». Как и других советских «битников», его посылали за границу — в Мексику, например — по партийному плану распространения «коммунизма с человеческим лицом», но по возвращении одергивали, чтобы не зазнавался, не подвергался буржуазному влиянию.

По свидетельству мамы Аксенова, Евгении Гинзбург, «Васю это очень раздражало». Раздражала его и «необразованность первого секретаря, что, в свою очередь, раздражало меня, — рассказывала она мне, 13-летней, на зеленой скамеечке в Доме творчества писателей в Переделкино. — Вася