Никита Хрущев. Вождь вне системы - Нина Львовна Хрущева

был эстет, щеголь, уже из другого поколения, оттепельного. Он не понимал, что значит быть нами, выйти из Сталина, быть Хрущевым… Когда Никита Сергеевич всем заграничные паспорта обещал, Вася хотел написать, сделать что-нибудь такое, чтобы его сразу выслали. Ему заграница очень понравилась. Особенно он восхищался разнообразием продуктов».

Евгения Семеновна вспоминала, как ей впервые разрешили выехать во Францию и Германию в середине 1970-х — после напечатания «Крутого маршрута» в итальянском издательстве она стала знаменитой, и, потребовав от нее многочисленных заверений, что она не уронит честь старого члена партии, отказать ей в поездке Кремль не мог. «Вася поехал со мной и в магазинах застывал от многообразия сортов сыра». Она была этим недовольна, считала проявлением буржуазности, «но в 1960-х он не стал эмигрировать из-за меня, за что я ему очень благодарна». После смерти матери Аксенов действительно добился высылки из страны в 1980 году, вслед за опубликованием самиздатского литературного альманаха «Метрополь». Перед отъездом он женился на своей многолетней любви, Майе Кармен (недавно ставшей вдовой режиссера Романа Кармена; Майя говорила, что, «пока Римка жив, я от него никогда не уйду»). Они праздновали свадьбу в Переделкино, у фотографа Юрия Королева на бывшей даче Александра Довженко, и, по свидетельству мамы Юли, «Вася развлекал гостей мятежным рассказом о своем вызове в КГБ после „Метрополя“: „Кинул им в лицо этот молоткастый-серпастый. Было страшновато, но я знал, что после оскорбления советского паспорта они точно должны были меня выслать“». И они выслали.

Прадедушка, уже на пенсии, через маму передал Вознесенскому — мы были соседями в Переделкино — извинения за вспыльчивость. Тот сказал, что не держит зла, хотя потом не раз вспоминал, как был гоним Хрущевым, за что к нему в общем благоволила брежневская власть. Аксенов Хрущева никогда не простил, но после отставки пожалел. 13 января 1965-го он и мама Юля праздновали старый Новый год в одной компании в ЦДЛ, и, по словам мамы, «Вася подошел ко мне, сказал, что папа много сделал для народа, людей освободил». Потом он продолжал с ней дружить — а в Америке дружил и со мной; я к ним часто приезжала из Нью-Йорка в Вашингтон, — но не раз в моем присутствии называл «Хрущем» и не любил даже больше, чем выславшего его из страны Брежнева. То, что в первом секретаре ценил Неизвестный, — простецкую человечность — эти советские эстеты, Аксенов и Вознесенский, считали интеллектуальным оскорблением.

На мартовской встрече досталось не только молодым, но и заслуженному Эренбургу. В отрывке из мемуаров «Люди, годы, жизнь», до этого опубликованном в «Новом мире», писатель размышлял о тех, кто молчал во время чисток, зная, что происходит ужасное. Хрущев принял упрек на свой счет и защищался как мог. В 1937–1938 годах не было ясно, кто отвечает за преступления, объяснил он, и вдруг заговорил о том времени как о светлых годах борьбы за торжество коммунистических идеалов. Он даже напомнил присутствующим о последних годах Сталина: «Вы думаете, легко было нам?…это же был сумасшедший последние годы жизни, су-ма-сшед-ший»[834]. Такое лакирование прошлой действительности возмутило Ромма и, по его воспоминаниям, должно было расстроить Эренбурга, но тот уже ушел. Не стал слушать.

Интересен «Теленок» Солженицына; эти очерки писались в течение многих лет и в разных странах, и не всегда совпадают по тону и умозаключениям. В поздних заметках автор вспоминал, как, пожимая руку Хрущеву на Ленинских горах, «пока еще длилось это мгновение немешаемое рядом… мог сказать ему что угодно»: «Не сообразил, только потом понял, через месяцы: надо было мне просить аудиенции, хотя и не составлена была беседа в голове. Надо было понять, что весь наш успех, едва достигнутый, уже шатается… что вообще мы в последнем крайнем залете в свободу, а теперь все попятится, и чтоб это пытаться остановить, предупредить — мне надо было смело говорить с Хрущевым! Он был человек — индивидуальных решений, вполне возможно — я подвиг бы его на закрепление начатого! Но я оказался не вровень с моментом — с первым прямым касанием к ходу русской истории». Но в более известных записках начала 1970-х писатель прямо винит первого в незавершенной десталинизации: «Ничего не доводил Хрущев до конца, не довел и низвержения Сталина. А немного б ему еще, и ничьи б уже зубы не разомкнулись провякать о „великих заслугах“ убийцы»[835].

На свадьбе Аксеновых: А. Королева, М. А. Аксенова, Ю. Л. Хрущева, Б. А. Ахмадулина, В. П. Аксенов, А. В. Мягков, Б. А. Мессерер

Переделкино, 1980

Фотограф Ю. Д. Королев

[Семейный архив автора]

Многие годы действительно казалось, что массово-положительное возрождение фигуры Сталина было заложено самим ее разоблачителем. Не покаявшись за все преступления большевиков, он заклеймил симптом, а не систему. Сегодня же очевидно, что они взаимосвязаны и неразделимы. Корни тоталитарного феномена не в Иосифе Виссарионовиче, а в непреходящем «вождизме». Перестройка разоблачила не только всего вождя, но и всю советскую систему — и системы-то уже больше нет — a сталинская вертикаль живее всех живых. От культа узурпаторов нас не спасет никакой Хрущев.

Мама Юля досадовала, что все помнят про мартовские «грозы» 1963 года, но «ведь на этом общение с интеллигенцией не закончилось». В середине августа во время отдыха в абхазских Гаграх Никита Сергеевич встретился с иностранными и советскими писателями на даче номер 9 в Пицунде. Еще раз подтвердив позицию неприятия мирного сосуществования в идеологии и культуре, он заявил, что в политике компромиссы возможны во имя мира, но их не может быть в войне идей.

За чаем присутствующие его внимательно выслушали, готовясь к очередному нагоняю. Но первый секретарь неожиданно шокировал гостей, и особенно Твардовского, просьбой прочитать отрывки из его многострадальной поэмы «Теркин на том свете». В 1954 году Хрущев воспринимал эту горькую сатиру, в которой ад выглядел разновидностью сталинской бюрократии, как «бунтовщицкий намек». Твардовский, сумев опубликовать «Денисовича» Солженицына, своего «Теркина» не мог пробить восемь лет. Через несколько дней после встречи в Пицунде Аджубей напечатал поэму в «Известиях», а вскоре и сам редактор «Нового мира» издал ее в своем журнале. «Почему никто не вспоминает, — говорила мама, — что тогда же имена писателей, подвергшихся критике в Свердловском зале, — Эренбург, Евтушенко, Вознесенский… — снова вернулись в печать?»

Она связывала это с тем, что у главного советника Хрущева, «консервативного Козлова», в апреле случился инсульт. Она не соглашалась с мнением дяди Сергея, «что во всех реакционных решениях отца виноват