Никита Хрущев. Вождь вне системы - Нина Львовна Хрущева

ее места работы на Страстном бульваре. Сотрудники во время обеда курили в парке и обсуждали репортерские слухи: как жертв секретно похоронили в разных городах Ростовской области; как с очевидцев, журналистов и даже милиционеров брали обязательства о неразглашении, как газетам запретили об этом писать, опасаясь, что информация о расстреле демонстрации попадет на Запад.

Нарастающее недовольство беспокоило партийных коллег Хрущева. Его ошибки становились политической обузой и дома, и за рубежом. Но больше всего их пугала его недостаточно сильная рука, отсутствие действительно суровых и несгибаемых действий для поддержки и защиты кремлевского режима. Их раздражал народный образ первого секретаря, из-за него люди системы больше не боялись. Лозунг «Хрущева на колбасу» не мог появиться в атмосфере террора. Сталина на колбасу не пустишь. Как доходчиво объяснил Молотов: «Была крепкая рука у Сталина… и все равнялись на крепкую руку. Как только ослабла рука, запели своим голосом»[794].

В сентябре 1963-го, когда полкам магазинов следовало бы ломиться от нового урожая, Никита Сергеевич был вне себя: «У нас есть социализм, но нет укропа, картошки, ничего». «Мы подняли цены на мясо, и поставки мяса выросли? Почему нет? Система осталась прежней». «Я раньше рычал на Косыгина, и снова рычу». Уже «более двух лет» критикуем процесс планирования, но воз увеличения производства и ныне там[795].

На расширенном заседании Президиума ЦК КПСС 10 ноября Хрущев снова пошел в атаку на армию: раньше из-за нужд защиты не было денег на легкую промышленность, но теперь восстанавливаются отношения с Америкой, и у Тито можно брать уроки экономики. Министр обороны Малиновский без энтузиазма слушал его рассуждения: нужны ли советские войска в Польше и зачем нам столько дивизий в ГДР?[796]

Переориентация экономики была необходима, как никогда: урожай 1963 года оказался катастрофическим — меньше 45 миллионов тонн, худший показатель за семь лет. Правительство пришло к нелегкому решению потратить почти 400 тонн золота из госрезервов, закупив около десяти миллионов тонн зерна[797]. Хрущев критиковал «некоторых товарищей», которые призывали не к импорту, а к «затягиванию поясов». Справедливо сравнивая такой подход с убийственной политикой Сталина и Молотова, он гордился тем, что сумел избежать голодомора 1932-го или бескормицы 1946-го.

Первый секретарь был убежден, что неурожай был случайностью, а покупка зерна — единичным форс-мажором. Он оказался прав — в следующем году собрали больше 68 миллионов тонн, но прецедент был создан. Зерно продолжали покупать и после Хрущева, хотя репутацией за разбазаривание золотых запасов поплатился только он. Покупка во времена Брежнева уже воспринималась как обычное дело.

Пока же первый секретарь продолжал искать радикальные решения по оживлению экономики, упирая в этой области на идеи либерализации. К началу 1964 года Либерман снова был в фаворе. «Правда» и «Известия» публиковали статьи о финансовой ответственности плановых органов за ошибки и о новом индикаторе успеха — прибыли — необходимом стимуле повышения производительности труда.

Любое использование прибыли требовало нового подхода к ценообразованию, но на том этапе Косыгин считал попытки реформирования цен незрелыми, даже «вредными»[798]. Все же в мае на двух швейных фабриках — «Большевичке» в Москве и «Маяке» в Горьком (сейчас Нижний Новгород) — начались реформаторские эксперименты по Либерману. К ним присоединились другие предприятия, от машиностроительных до горнодобывающих. «Большевичка» продержалась дольше всех, показав впечатляющие результаты по росту качества и производства и увеличение прибыли на 27 %[799].

В начале сентября на встрече с главой Совнархоза Устиновым Хрущев призвал его идти «войной» на министров, которые не желают меняться. До этого oн атаковал пятилетние планы: чтобы дать предприятиям больше свободы, нужны более долгосрочные, семь или даже «лет восемь». В 1959 году пятилетки уже заменили на семилетки, но в 1964-м оказалось, что и они не вмещают всех его начинаний. Если СССР семимильными шагами идет к коммунизму, надо срочно повышать народное благосостояние. Лишние три года помогут развернуть экономику к потребителю, сделав приоритетом сельское хозяйство и легкую промышленность. Практически это был тот «правый уклон», за который в свое время пострадал Маленков. Но очередного перепланирования административно-управленческая вертикаль выдержать не могла. Перспектива сбора новых статистических данных, от районных до союзных, пересчета и т. д. пугала всех. Тогда «устало-досадливый» Косыгин предложил рассматривать пятилетнее планирование по десятилетнему циклу[800]; первоначальные пять лет будут усилены вторым, прогнозным, планом. Хрущев же видел в этом слишком обычное ведение дел: «Ниточки ведут к Косыгину, у которого старомодные взгляды»[801]. Хотя после отставки Никиты Сергеевича в октябре 1964 года эти взгляды быстро поменялись на новомодные. Николай Егорычев, первый секретарь Московского горкома партии в 1960-х, превозносил хозяйственную реформу 1965 года: «Предложенная Косыгиным, она встретила поддержку в партии и народе»[802].

Oна не была предложена Косыгиным; при полном моратории на имя Хрущева новоназначенный председатель Совета министров вдруг стал инициатором и идеологом идей Либермана, изначально проталкиваемых опальным первым секретарем. То же предоставление большей самостоятельности местным органам власти, те же прибыль и хозрасчет на предприятиях, тот же упор на материальное благосостояние трудящихся.

Уже в перестройку, когда Хрущева можно было упоминать, коллега Егорычева Кирилл Мазуров, первый заместитель Косыгина в Совмине, признавал: «В области экономики мы тогда под руководством Косыгина начали думать о реформах, в какой-то мере развивать то лучшее, что начинал Хрущев… В этой его реформе [децентрализация, ликвидация министерств] было, конечно, рациональное зерно. Не случайно мы сейчас к тому же возвращаемся, хотя и на другом уровне»[803].

«Нажим» Хрущева, вот в чем проблема, заключает Мазуров. Его взрывной и нетерпеливый характер стоял на пути его самых правильных и прекрасных начинаний. Спокойный, даже элегантный Косыгин — его охранник Сальников, по иронии судьбы перешедший от Хрущева, вспоминал, что и костюмы на нем хорошо сидели, и ботинки ему шили на кожаной подошве, более изысканной, чем простецкий хрущевский микропор, — смог не только предстать инициатором идей предыдущего руководства, но даже на какое-то время успешно воплотить их в жизнь[804]. Восьмая «золотая» пятилетка 1965–1970 годов оказалась самой высокопроизводительной за всю историю СССР, промышленное производство увеличилось на 50 %, сельскохозяйственное — на 21 %[805].

Прабабушка Нина, которая начиная с Гражданской войны ежедневно читала «Правду» от передовицы до репертуара театров, нередко комментировала восхваление достижений «новой экономики» в газете. «Зачем же Алексей Николаевич говорит, что она „новая“. Он же знает, что она старая, твоя экономика!» — обращалась она к мужу.

Конечно, они не думали, что Косыгин присваивал чужое. Во всем брежневском кабинете он был самым работоспособным, и после долгого руководства госплановыми