Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

историков”) об интерпретации Холокоста: левые интеллектуалы против правых. Являются ли определенные события истории табуированными для историков? Или должно пройти определенное время, прежде чем некоторые вопросы станут допустимы? Или историография должна отвечать критерию правдивости (а это радикально отличается от истории Геродота, Фукидида, Цезаря и Гиббона)?

Здесь есть признак опасного догматизма. Весь этот разговор может быть неприятным, а Ирвинг, вероятно, расист и преступник (в 2006 году он провел одиннадцать месяцев в австрийской тюрьме), но в самом ли деле его манипуляций с данными и отвратительных предрассудков довольно для того, чтобы не признать его историком? Насколько “плохим” историком нужно быть, чтобы вас изгнали из этого братства?

Большая часть государств в тот или иной период фальсифицировала историю. Известно изречение Эрнеста Ренана, французского историка конца XIX века: “Забвение или, лучше сказать, историческое заблуждение является одним из главных факторов создания нации” (позитивное истолкование откровенного заявления Гёте, что “патриотизм портит историю”). Поэтому националисты нередко видят в ней угрозу. То, что правительства объявляют истинным, – одно, а суждения историков – совсем другое. “Истории важен только финал”, – с горечью заметил Альберт Шпеер американцам, допрашивавшим его сразу после войны[1140]. Шпееру была ненавистна мысль, что поражение Гитлера перечеркнет его первоначальные достижения.

Мало кто из пишущих историю намеренно прибегает ко лжи. Когда это происходит, они способны оказывать большое влияние, пусть только в отдельных частях света. Яркий пример – Япония. В 1931 году два офицера японской Квантунской армии подорвали в Маньчжурии железную дорогу. Нанкин, столицу гоминьдановского Китая, японцы захватили в считаные дни. С декабря 1937‐го по январь 1938 года в городе продолжалась резня. Японцы убили 300 тысяч мирных жителей и изнасиловали более 20 тысяч женщин (китайские оценки, по‐видимому, завышены, но, поскольку записей не велось, точное количество жертв неизвестно). Переодетых в гражданскую одежду китайских солдат отконвоировали к местам расстрела и перебили. Женщины подвергались насилию в присутствии своих семей. Гибли и дети. Улицы были завалены гниющими трупами, а японские солдаты тащили награбленное. В японских СМИ об этих ужасающих событиях ожесточенно спорили по крайней мере с начала 1970‐х годов, когда вышла книга бесед с уцелевшими. Даже ученые-консерваторы признают гибель не менее 40 тысяч человек (правдоподобнее – от 100 до 200 тысяч)[1141].

Японцы совершали и другие военные преступления. На их совести негуманное обращение с пленными (в том числе вивисекция пленных американских летчиков), убийства в Азии военнопленных и гражданских лиц с целью каннибализма, обращение в сексуальное рабство женщин-азиаток (и иногда европеек), деятельность “отряда 731” – армейского подразделения, негласно испытывавшего биологическое оружие на китайских пленных[1142], Манильская резня, разбрасывание над китайскими поселениями с самолетов зараженных блох, отчего началась местная эпидемия чумы, применение отравляющих газов, Батаанский марш смерти, “Дорога смерти” [в Бирме] (во время ее строительства из‐за жестокого обращения со стороны японских и корейских надсмотрщиков, недоедания и непосильного труда погибло более 12 тысяч граждан западных стран и до 100 тысяч азиатов)[1143]. В 1937 году миссионер-американец снял на кинопленку некоторые из нанкинских преступлений, в частности “соревнование” японских солдат: они построили в затылок дюжину мирных жителей-китайцев, и солдат в упор выстрелил из винтовки в первого, чтобы проверить, через сколько тел пройдет пуля.

На счету японцев такие преступления, которых не совершали даже нацисты: для финансирования марионеточных режимов они торговали опиумом и – также на территории Китая – насильственно переселяли жителей больших районов. За эти и другие преступления Международный военный трибунал для Дальнего Востока, заседавший с мая 1946‐го по ноябрь 1948 года, вынес семь смертных приговоров и приговорил к пожизненному заключению шестнадцать человек. Репутация страны оказалась подмоченной еще сильнее, когда выяснилось, что около 200 тысяч молодых женщин, насильно вывезенных с юга Кореи (преимущественно оттуда; эту территорию японцы контролировали в 1910–1945 годах), с Тайваня, из Индонезии и с Филиппин, обратили в сексуальное рабство и подвергали насилию. Ким Бок Дон (1926–2019), одна из похищенных, рассказала: “По будням мне приходилось принимать пятнадцать солдат в день. По субботам и воскресеньям – больше пятидесяти. С нами обращались хуже, чем с животными”[1144]. И армия, и флот везли женщин во все оккупированные японцами районы. Там строили специальные здания, привезенных осматривали врачи, женщинам устанавливали “заработную плату” и определяли их “износостойкость”[1145].

Как послевоенная Япония примирилась со знанием этого? Японцы, как правило, ничего не знали об ответственности страны (когда двадцатидвухлетняя Ким Бок Дон вернулась домой, она лгала даже родным), как и в целом о вторжении в Китай, и склонны были представлять себя исключительно жертвами. Тем не менее в 1945 году союзные оккупационные силы ввели в Японии программу перевоспитания, чтобы донести до граждан оккупированной страны “правду” о войне. В декабре 1945 года главным газетам пришлось напечатать ряд статей, подготовленных в штабе Дугласа Макартура. Японское радио десять недель вело программы из цикла “Теперь об этом можно рассказать”[1146].

Американская оккупация Японии (Operation Blacklist), начавшаяся в августе 1945 года, закончилась в апреле 1952 года. Горстка историков взялась публиковать тексты, в которых призывала рассматривать все аспекты войны, но гораздо больше оказалось мемуаров бывших военных (главным образом сержантов и младших офицеров), превозносящих храбрость простых японцев и часто критикующих высших военачальников. Это привело к восприятию японцами себя как жертв[1147]. Появились фильмы, романы, даже опера о военном периоде. Во второй половине 1950‐х годов японские историки-марксисты начали оживленную дискуссию (rondan bunka, “культура споров”), касающуюся ответственности за войну. Ученые в Японии начали задавать серьезные вопросы о поведении своей страны: не только о “женщинах для утешения”, но и о прежде неизвестных бактериологических экспериментах. Тем не менее дискуссия шла в отсутствие достаточной информации: исследования о японских зверствах военного времени стали доступны обществу примерно с 1970 года.

Затем наступил откат. Историки-националисты усомнились, что резня в Нанкине вообще имела место, а в октябре 1999 года увидел свет альтернативный школьный учебник “История нации” (Kokumin no rekishi), авторы которого защищали репутацию Японии и яростно нападали на тех, кто предал огласке злодеяния военного времени. Фудзиока Нобукацу, пятидесятитрехлетний профессор педагогики Токийского университета и основатель этой группы, объявил, что события прошлого не имеют жесткой классификации: “История – это не только поиск и интерпретация источников. Это и нечто такое, что требует пересмотра сообразно с меняющейся действительностью настоящего”[1148]. Исибаси Тандзан (1884–1973), его предшественник в роли интеллектуального вождя ревизионистов, “хотел с помощью истории изменить отношения государства с народом”, а потому книги, которые дети читают в школе, стали главным полем битвы.