Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

преемник Никита Хрущев выступил перед делегатами XX съезда КПСС с четырехчасовым “секретным докладом” [“О культе личности и его последствиях”], в котором осудил бывшего вождя и представил фундаментально новую картину советской истории. Это был по существу призыв внести новый дух в работу историков. Специалистам было указано совершенствовать свои методы, ссылаться на документы и данные, а не просто провозглашать большевистские взгляды и писать заслуживающие доверия книги – с перечислением вкупе со славными достижениями ошибок, неудач и заблуждений[1168].

Так началась “оттепель”. СССР открестился от Сталина. Политзаключенные вышли на свободу. Лагеря закрывались. Наступил период “свободомыслия”. Увидели свет “Один день Ивана Денисовича” Александра Солженицына и “Не хлебом единым” Владимира Дудинцева. Хрущев даже учредил комиссию по вопросам реабилитации осужденных при Сталине. Один учитель истории инсценировал в классе суд над бывшим вождем, а активисты в Москве провели силами уцелевших узников (и в их честь) музыкально-поэтический вечер. К началу 1955 года в журнале “Вопросы истории” шли оживленные дискуссии. “Как и прежде, приходилось следовать марксистской линии, – объясняет Доминик Ливен (кембриджский профессор, специалист по русской истории), – но к 1970‐х годам во многих случаях можно было обойтись цитированием Ленина во введении, а в самом тексте привести гораздо более ценные сведения и соображения”[1169]. Университетские ученые получили пространство для маневрирования (но только осторожного и обдуманного), однако они не были освобождены от политического контроля в вопросах творчества, выбора материала, контактов с зарубежными историками. Им приходилось следовать кодексу поведения – понятиям[1170].

Мартин Лютер показал, чего можно добиться при помощи книгопечатания, и с тех пор власти пытались контролировать издателей и авторов (даже Сервантесу в свое время пришлось обратиться за королевским разрешением). Великая поэтесса Анна Ахматова (1889–1966) никогда не занималась политикой, однако ее полицейское дело насчитывало почти тысячу листов. После того как литературные деятели направили Хрущеву письмо в ее защиту, Ахматовой разрешили публиковаться (и не только в самиздате), однако эпическая поэма “Реквием” (о страданиях народа в период Большого террора), считавшаяся опасной, в СССР увидела свет лишь в 1987 году[1171]. Солженицына выслали из страны, а его работы запретили. Хрущев обрушился на роман Дудинцева “Не хлебом единым”, заявив, что “общее направление книги неверно в своей основе” и что автор “умышленно сгущает краски, злорадствует по поводу недостатков” советской жизни. Дудинцева подвергли остракизму и обрекли на нищету.

Другим членам Политбюро масштаб “оттепели” казался избыточным. В октябре 1964 года Хрущева сместили, и его пост занял Леонид Брежнев. Многие нововведения были отменены. Вслед за Брежневым пришли другие консерваторы: Косыгин, Андропов, Черненко. В 1968 году, во время Пражской весны, повторились те же процессы временного смягчения режима, а затем ужесточения. Осужденных при Сталине освободили, некоторых писателей реабилитировали, к недавним событиям стали относиться несколько либеральнее. А потом явились танки. Как вошло в обычай советских историков, в марте 1974 года Павла Волобуева, лидера “нового направления” в исторической науке, уволили с поста директора Института истории [Академии наук СССР], а сборник, авторы которого указывали, что Россия в 1917 году была отсталой страной, был запрещен. Лишь в марте 1985 года, когда к власти пришел Михаил Горбачев, историческая наука была отчасти избавлена от государственного контроля. Дэвид Ремник рассказывает в “Могиле Ленина” (удостоенной премии книге о процессе превращения СССР в Российскую Федерацию):

Но вот что‐то изменилось, и притом радикально. В начале своего правления Горбачев после некоторых колебаний решил, что пришло время заполнить “белые пятна” в истории. Он сказал, что пора снять розовые очки… Но, несмотря на все колебания Горбачева, возвращение исторической памяти стало самым главным его решением, первоочередным, потому что без полной и беспощадной оценки прошлого, без признания фактов убийства, репрессий, разорения не могло идти и речи о переменах, а тем более о демократической революции. Возвращение исторического знания в частную, интеллектуальную и политическую жизнь стало началом великой реформы XX века и – нравилось это Горбачеву или нет – крушения последней на свете империи[1172].

Ремник рассказывает о Юрии Афанасьеве, в молодости использовавшем советскую систему к собственной выгоде. “Я уже не помню, сколько лет я был по шею в дерьме”, – сказал Афанасьев в одной из телепередач. “Специалист по французской историографии, своим крепким сложением он скорее напоминал университетского футбольного тренера” или русского Нормана Мейлера. Афанасьев поддержал кампанию Горбачева за “возвращение истории” и в 1986 году добился назначения на ключевую должность: стал ректором Историко-архивного института. Вскоре он уже выступал с публичными лекциями с критикой Сталина и представил общественности новых ученых. Афанасьев настаивал, что исторической наукой должны заниматься не члены ЦК и даже не генеральный секретарь, а профессиональные ученые. “Пока существуют такие вещи, – говорил он, – будет существовать и представление, что история делается не в архивах, университетах, людьми пишущими, а на партийных съездах и в парткомах. Такая история остается прислужницей пропаганды и продолжением политики, а не областью знаний того же уровня, как прочие науки или литература”.

Борис Ельцин, в 1991–1999 годах президент Российской Федерации, еще раздвинул рамки свободы. Старые учебники оказались настолько неуместными, что экзамены по истории в СССР пришлось перенести[1173]. (А в Эстонии и Украине ввели уголовное наказание за “искажение” истории.) К 1989 году, отмечает Ремник, в российских учебниках появились главы о советском времени, больше напоминающие Солженицына, чем официально одобренные тексты прошлого[1174].

Прежде смиренные историки-коммунисты обрели смелость и сбросили маски. Особенно выделим Дмитрия Волкогонова (1928–1995). Его отца расстреляли при Сталине, а мать погибла в лагере во время Второй мировой войны. В 1945 году семнадцатилетний сирота Волкогонов вступил в армию и за сорок лет дослужился до звания генерал-полковника и должности начальника управления спецпропаганды (то есть психологической войны) Главного политуправления Вооруженных сил, а позднее – советника Ельцина по оборонным вопросам. Кроме того, Волкогонов был талантливым историком и в 1989 году, после многолетней работы в секретных архивах, опубликовал откровенную биографию Сталина. Волкогонов признал за своим персонажем некоторые достоинства, но во многих случаях поставил под сомнение официальные версии событий и убедительно доказал, что “единоличной диктатурой”[1175] Советский Союз стал лишь при Сталине. За этой книгой последовали биографии Троцкого (1992) и Ленина (1994), в которых автор в полной мере использовал прежде не публиковавшиеся архивные материалы. Достижение это тем более поразительно, что советские историки не писали биографий, а тем более психоисторических работ[1176]. Все три указанные книги Волкогонова имели огромное влияние на общество.

Во многие прежде закрытые архивы теперь могли попасть и авторы из‐за