Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

class="p1">После объединения Германии правительство решило оплатить работы по восстановлению всех этих материалов – около 15,5 тысяч мешков примерно с 600 миллионами обрывков[1192]. Сорок работников медленно и мучительно сортируют клочки. (Это занятие называется Aufarbeitung, приблизительно – “исправление допущенной в прошлом несправедливости”.) “Иногда везет, – признается один из них, – и документы разорваны лишь пополам”[1193]. Многие обрывки не крупнее монеты, и сразу было понятно, что получение заметных результатов займет еще несколько десятилетий. Одна Штази оставила “наследство” в 111 километров полок с архивными папками, более 1,4 миллиона фотографий, видео– и аудиозаписей, а также неимоверно много – 39 миллионов – каталожных карточек. (Журналист Spiegel назвал это “досье ужасов”.) С 1995 года “любители головоломок” разобрали всего 500 мешков (до 1 миллиона клочков бумаги), которых хватило, чтобы заклеймить двух крупных восточногерманских чиновников, тайно работавших на Штази. Недавно на помощь пришел компьютер. Он восстанавливает документы, сравнивая цвет и форму краев обрывков, бумагу линованную и нелинованную, шрифт и почерк. Тем не менее на то, чтобы разобрать все мешки, уйдет еще много лет.

Не все, но многие тайны прошлого будут раскрыты. Фрэнсис Бэкон сказал: истина – дочь времени, а не авторитета[1194]. Когда Солженицына спросили, что будет после краха советского коммунизма, он ответил: долгое, долгое, долгое выздоровление. Это похоже на правду: столь пагубна и живуча плохая история.

Глава 21

История начерно: журналисты и недалекое прошлое

Исторические сочинения – это газеты, подвергнувшиеся своего рода перегонке.

Томас Карлейль, 1841 г.[1195]

Полагаю, что мы, журналисты, в конце концов пытаемся – или должны пытаться – выступить первыми и безучастными свидетелями истории. Если у нашего существования и есть смысл, то это… наша способность излагать события так, как они происходят.

Роберт Фиск, 2005 г.[1196]

Сэмюэл Пипс (1633–1703) был чиновником морского ведомства, заседал в парламенте, а при Карле II и Якове II занимал пост секретаря Адмиралтейства. Его дневник – в оригинале документ занимает 3102 зашифрованные страницы – охватывает период с 1660 по 1669 год. Пипс вел его с двадцати семи до тридцати шести лет и прекратил лишь потому, что испугался ослепнуть[1197]. (У него появились дальнозоркость и астигматизм, с которыми теперь можно справиться, раздобыв хорошие очки.) Пипс рано обнаружил талант к красочным описаниям. Около 1651 года он даже сочинил роман (или его часть) под названием “Любовь – обман” (Love a Cheate), но уничтожил рукопись в приступе аккуратности, или “каприза сделать все в мире однородным и ясным”. Это никогда не было проблемой, если речь шла о дневниках. Второго сентября 1666 года, в воскресенье, Пипс записал:

Накануне некоторые служанки засиделись допоздна, готовясь к сегодняшнему нашему празднеству. Джейн разбудила нас около трех ночи, сказав, что в Сити видели огромный пожар. Встал, накинул халат, подошел к окну и подумал, что горят самое большее задворки Марклейн; подобных пожаров я прежде не видывал ни разу и, с непривычки решив, что он невелик, вновь отправился спать[1198].

Это мало похоже на поведение отважного репортера, однако именно так начинается знаменитое свидетельство Пипса о пожаре, пять дней опустошавшем Лондон, уничтожившем большую его часть, в том числе 1300 домов, и превратившем в пепел 175 гектаров застройки. Пипс все‐таки выбрался из постели и, сев со своей женой в лодку у парка Сент-Джеймс, наблюдал опустошение

так близко к пожару, как можно было из‐за дыма; и по всей Темзе, если встать лицом к ветру, можно было чуть не сгореть под дождем из летящих искр. Чистая правда, что дома зажигались этими летящими огненными каплями и хлопьями по три и четыре, нет, по пять и шесть домов, один за другим. Когда на воде от дыма и огнедышащего жара находиться стало невмоготу, решили пересидеть в небольшой пивной на Бэнксайд, против “Трех журавлей”, и пробыли там до самых сумерек, смотря на зарево… Гигантская огневая дуга с милю длиной перекинулась с одного конца моста на другой, взбежала на холм и выгнулась, точно лук. Зрелище это повергло меня в глубочайшее уыние; я не мог сдержать слез…

Пипс вернулся домой и закопал в саду [кроме прочего] большой кусок пармезана: великие события, как обычно, сопровождаются глубоко личными. С одной стороны, мы имеем дело с записью в дневнике, первичными данными для сопоставления будущими историками с другими свидетельствами – например, Джона Ивлина (1620–1706), который отметил в дневнике: “Камни [собора Св.] Павла летали, как гранаты [ручные зажигательные бомбы]. Расплавленный свинец [с крыш] лился потоком на улицы”. С другой стороны, это нечто гораздо большее – как и упоминание Пипса о Великой чуме, за восемнадцать месяцев (1665 и 1666 годы) сгубившей почти четверть населения Лондона. По выражению Клэр Томалин, знаменитый дневник содержит “непревзойденный рассказ о событиях своего времени”[1199].

Хотя он писал не для современной публикации, он предпринял шаги, чтобы сохранить все написанное. Помимо тщательной шифровки черновых записей начисто, он переплетал листы в расчете, что их кто‐нибудь обнаружит. Текст был дешифрован и напечатан в XIX веке. Наверное, лишь дневник Анны Франк (впервые изданный на английском языке в 1952 году) может сравниться с ним в известности и влиянии[1200].

Как определить Пипса? Журналист, автор дневника, беллетрист или историк? Эти ярлыки не дадут нам продвинуться глубоко. Можно было бы назвать Геродота “зарубежным корреспондентом” или Юлия Цезаря – “военным корреспондентом”. Важно, как оживает время в записях Пипса. Как отметил Роберт Латэм, редактор самого полного издания дневника Пипса, его описания “мучительно яркие, достигают эффекта, будучи чем‐то большим, чем хороший репортаж; они написаны с состраданием. Как всегда у Пипса, важны люди, а не литературные эффекты”.

Авторы дневников могут настаивать на интимном характере своих заметок. Во многих случаях дневники действительно рассказывают лишь о частной жизни, но некоторые (например, бестрепетный рассказ королевы Виктории о смерти принца Альберта) представляют собой более сырой материал. На протяжении веков частные записи, от тайной истории Прокопия Кесарийского (500–554) до дневника министра-лейбориста Ричарда Кроссмена (1907–1974), записи позволяли нам получить понимание, которым могут похвастаться не все профессиональные историки. Как хорошо знала Джейн Остин, слухи – действительный способ знать. В конце 1980‐х годов я убедил Тони Бенна (заместителя руководителя лейбористов, превратившегося в Великого старца партии) опубликовать дневники, которые он начал вести двадцатилетним, и так свет увидели одиннадцать томов записей с 1940 по 1990 год, дающих самое полное