Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

он издал шестнадцать книг (четыре из них художественные) – в основном о своей работе репортером. Симпсон кратко, содержательно и увлекательно рассказывает о первых в истории зарубежных корреспондентах в книгах “Вести с ничьей земли” и “Мы предпочли рассказывать о войне и раздоре”[1215].

Для начала Симпсон называет Рассела “одним из лучших журналистов, когда‐либо писавшим корреспонденции, причем не имевшим какой бы то ни было специальной подготовки”. Рассел родился в 1820 году близ Дублина, в “слегка безалаберной, вечно нуждавшейся” буржуазной семье. Дублинский Тринити-колледж он окончил, не имея понятия, чем заниматься дальше. Рассел подумывал стать военным, но дед отговорил его. Макс Гастингс описывает Рассела почти в олимпийских тонах: “Он казался шумным, бойким и задиристым юношей, склонным к обычному… подростковому увлечению виски и умеренным бунтом”[1216]. Двоюродный брат Рассела, сотрудничавший в Times, был командирован в Дублин для освещения выборов и, сообразив, что в одиночку не справится, нанял его в помощь. Так началась карьера Рассела. Новоиспеченный репортер опоздал на работу (он должен был наблюдать за бунтом), но проявил сообразительность, отправившись в местную больницу и подсчитав доставленные с городских митингов жертвы. Репортаж оказался достаточно ярким, и Рассел получил место парламентского корреспондента лондонской Times. В 1842 году он начал работать в газете. Рассел сообразил, что ему платят лишь тогда, когда парламент заседает, и начал подрабатывать барристером. На время он даже оставил Times ради предложившей больший гонорар Morning Chronicle (он тогда женился) за репортаж о голоде из‐за неурожая картофеля в Ирландии.

К некоторому удивлению Рассела, Times снова обратилась к нему, и в июле 1850 года он впервые попал в зарубежную командировку, отправившись освещать краткий военный конфликт Пруссии и Дании. Тогда Рассел получил незначительное ранение. В 1854 году редактор отправил его на Мальту: английское правительство желало продемонстрировать свою поддержку Франции и Турции в их споре с Россией из‐за контроля над святыми местами в Палестине и послало на остров войска. Кризис обострился. Рассел поехал на Галлипольский полуостров и подготовил репортаж, в котором раскритиковал медицинское обслуживание войск. В середине XIX века Times пользовалась исключительным авторитетом, и Расселу позволили сопровождать экспедиционные силы даже в Средиземном море. Здесь английский командующий лорд Реглан отказался официально признавать любых журналистов или чем‐либо помогать им.

Рассел, однако (по словам Симпсона, “обаятельный, веселый и лишенный снобизма в каком бы то ни было виде”), нравился солдатам (и иногда даже генералам). Свои первые достойные внимания корреспонденции Рассел прислал из Болгарии, где войска прекратили наступление, и рассказал о вспышке холеры и полнейшей неспособности медперсонала с ней справиться. В словах Рассела не было ни злорадства, ни жестокости (он страстно желал англичанам победы), однако сообщенные им сведения вносили разлад и смятение. Рассел хвалил Реглана за отвагу и трудолюбие – и снова и снова указывал на его неспособность справиться с большой армией. Сам командующий едва ли не соглашался с Расселом, но все же стремился услать его восвояси.

Рассел сочувствовал больным и раненым с обеих сторон, и в репортажах (один был записан в бухгалтерской книге, взятой у погибшего русского) описывал страдания не только англичан, но также турок, русских и французов. Он прекрасно понимал, о чем пишет, приводил факты, о которых никто не упоминал, и в его рассказах было больше точных и интересных деталей, чем у любого другого репортера. И Times охотно предоставляла ему газетную площадь. Большая доля корреспонденций Рассела – он буквально работал корреспондентом – выходила в газете через две-три недели после отправки с фронта, и в номере иногда могло появиться сразу пять-шесть его материалов. Впоследствии Рассел признавался, что в начале войны он “еще не понимал, что в моих силах создать ореол славы какому‐нибудь неизвестному солдату, упомянув его имя в печати”. Солдаты считали Рассела своим в доску. Пехотинец в Крыму описывал его как “грубого низкорослого ирландца, который любит попеть, пьет чужое бренди и чужую воду, выкуривает столько сигар, сколько положено славному малому. Он из тех парней, которым просто добыть сведения, особенно у молодых”. Рассел, хотя и ненавидевший звание военного корреспондента, почти в одиночку выработал стандарты этой профессии. Он описывал виденное так, как ни в одной газете доселе не рассказывали ни об одной битве[1217].

В октябре 1854 года под Балаклавой Рассел с хребта наблюдал атаку легкой кавалерии. После боя он спустился в долину, чтобы поговорить с уцелевшими, и ходил от палатки к палатке, выясняя, что произошло. Рассел оставался на поле боя дольше всех корреспондентов, а когда “потрясенный до глубины души свидетель” (весь день ничего не евший и страдающий от ужасной головной боли) наконец вернулся в свою палатку при штабе, он уселся на седло (стульев там не было) и написал “главную во всей карьере статью” в 4 тысячи слов. В Лондоне репортаж получили через девятнадцать дней и поместили на странице 7, отведенной под главные новости, под заголовком “ВОЙНА В КРЫМУ” и с простой подписью: “ОТ НАШЕГО СПЕЦИАЛЬНОГО КОРРЕСПОНДЕНТА”. Текст начинался так:

Если демонстрация самой исключительной доблести, избытка отваги и смелости, которые могли бы украсить лучшие дни рыцарства, может служить утешением в сегодняшней катастрофе, то у нас нет причин сожалеть о печальной утрате, которую мы понесли в столкновении с жестоким и варварским врагом.

Рассел объяснил, что кавалерийскую атаку на неприятельскую батарею не поддержала пехота. “Мы не верили своим глазам! Неужели горстка людей намерена атаковать целую армию, стоящую в боевом порядке?” Но именно это англичане и сделали, разделившись на две линии и по мере приближения к врагу скача все быстрее:

С расстояния 1200 ярдов вся линия неприятельских батарей – тридцать железных пастей – извергла поток пламени и дыма, пронизанный воющими смертоносными ядрами. Их полет был отмечен зияющими брешами в наших рядах, мертвыми людьми и лошадьми, скакунами – ранеными или потерявшими всадников, – что носились по равнине. Первая линия ломается, ее подкрепляет вторая; они ни на секунду не замедляют галопа. Их поредевшие шеренги, прореженные огнем тридцати орудий, наведенных русскими со смертоносной точностью, с ореолом сверкающей стали над головами и криком, что стал для многих благородных душ последним, врываются в облако дыма, окутавшее батареи. Более мы их не видим; перед нами лишь равнина, усеянная их телами и трупами их коней[1218].

Прочитав это дома, в Линкольншире, Альфред Теннисон изменил кое‐какие детали (“полторы мили” Рассела превратились в “две мили” с “редутом недалече”) и сочинил одно из самых популярных теперь стихотворений на английском языке. Но