Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

жизнь роскошного супермена, садящегося в роллс-ройс на Канарских островах. Этому не может противостоять литературная, моралистическая критика. Морализм – тоже признак инфантилизма. Читаю в вашей газете выставочные и книжные рецензии: написаны легко, даже лихо. Но я ничего не понимаю: о чем этот роман? Или – сколько стоили и были ли проданы работы московских художников на гамбургской ярмарке? Авторы рецензий говорят языком междусобоя, предполагая, что читатель думает теми же категориями, на том же языке. Сейчас в России многое переведено, появился огромный пласт необходимой для всякого интеллектуала литературы. Но мне кажется, все это просто не прочитано. Никаких следов влияния. Переведен почти полностью Фрейд. Но нормального для всего мира введения психоанализа в гуманитарную научную работу нет. Книги изданы, сведения получены, но самого факта в ткани профессиональной речи, письма, системы категорий я не нахожу.

– Когда Вы вернетесь, кто будет печатать Ваши критические сочинения? Конечно, для конфликтующих с теологическими корпорациями, философскими партиями, художественной публикой есть наследники «Дня» и «Независимая», но они не имеют отношения к научной критике и к ее «информационному полю».

– Надо будет создавать новое. Я чувствую в себе достаточно социального темперамента для этого. И таких людей достаточно много.

– Но здесь не удастся ни университетская философия, ни университетская наука по немецкому образцу

– Тогда дело философии в России безнадежно. Вместо школы у нас опять «книжность» и мы обречены на «откровения», на философические внушения местночтимых мудрецов и на химеры, которыми нас обставляют со всех сторон.

– В злобной полемике с шестидесятниками сама собою возникла терминологическая проблема: что именно делает человека любого возраста старым дураком?

– Некритичности. Неспособность отличить одно от другого.

Беседовал Модест Колеров.

Газета «Сегодня», 1994 № 13,22 янв.

Обречено ли выдуманное прошлое?

(Интервью газете «Будни»)

– Евгений Викторович, как сейчас Вы оцениваете правозащитное движение шестидесятых годов и кок воспринимаете себя в те годы?

– Правозащитное движение 60-х годов не было однородным. Но ряд людей, участвовавших в нем, вызывают глубочайшее уважение.

Я по-прежнему преклоняюсь перед людьми, которые сказали правду о насилии и зле тогда, когда все об этом молчали. Они единственные выполнили заповедь Иисуса: «В темнице был, и вы пришли ко мне…» Никто не посещал, никто не беспокоился, общество считало, что у нас зря не сажают. Правозащитники одни имели мужество сказать правду.

– А проблема «подписантства»? Молодые, не готовые к тяжелым испытаниям люди, оказывались втянутыми лидерами движения в опасные акции. Некоторые из них попали в тюрьмы, на каторгу. Насколько эта сторона правозащитного движения представляется Вам нравственной?

– Вопрос так поставлен, что двух мнений тут быть не может. Конечно, привлечение неподготовленной молодежи в правозащитные акции было безнравственным, но ведь это были исключения. Люди, которые шли в правозащитное движение, в большинстве своем были жертвенны и бескорыстны.

– Можно ли считать исключением, скажем, Петра Якира – одного из лидеров движения, из-за неосторожности которого пострадали многие?

– Тут нужно напомнить о трагической судьбе этого человека. Да, он взялся за дело, на которое у него не хватило сил. Но ведь, кроме Якира, было множество людей кристальных… Татьяна Великанова, Сергей Ковалев, отец Сергий Желудков. Да, назову Андрея Дмитриевича Сахарова! Вспомните тогдашнюю реальность!

Большинство населения верит, что мы построили социализм, находимся на подступах к коммунизму и вообще стали авангардом человечества. Журналисты безнадежно подлы и продажны в каждой строчке своих писаний. Получить информацию невозможно, потому что западные станции подвергаются глушению.

И вот находятся люди, которые бесстрашно рассказывают о том, что происходит на самом деле. Это достойно преклонения. А то, что кто-то использовал движение в личных целях, чтобы выехать в Америку… Что тут сказать? Такое бывает всегда и везде. Но не это определяло лицо правозащитничества. Я на своем опыте знаю, что это такое, когда вы утром выходите из подъезда, а вас уже ждут топтуны, и каждый ваш шаг контролируется, и все ваши знакомые смотрят на вас, как на зачумленного.

– Что исповедовали правозащитники?

– Внутри движения возникло понимание, что есть единство человечества – единство людей доброй воли в мире. Напомню, что правозащитники выступали в поддержку узников совести во всех странах, поверх всех границ, поэтому они входили в такие международные организации, как «Международная амнистия». Очень жаль, что сегодня об этом мало пишут и говорят. Человечности, именно человечности правозащитного движения противостояла бесчеловечность режима.

– Кто сыграл роль в Вашем духовном становлении?

– Прежде всего я назову священника Сергея Алексеевича Желудкова – замечательного богослова, удивительно светлого человека. Второе лицо – священник Александр Мень. Рядом с ним я должен назвать отца Всеволода Шпиллера, тоже замечательного священника московского.

Назову и авторов русского зарубежья, которых очень много читал тогда, Александра Шмемана прежде всего. С ним у меня возникло заочное знакомство – очень значимая и насыщенная переписка. Но самое главное – был круг единомышленников, в котором мы могли проверять на прочность свои искания.

– Что изменилось в Вашей жизни в последнее десятилетие?

– Раньше у меня было, прямо скажем, нелегкое положение. В 1973 году против меня возбудили уголовное дело по 70-й статье и должны были вот-вот посадить. Работать по специальности я не мог. Я вёл кружки по эстетическому воспитанию, и это и был мой единственный заработок. Даже возможность работать в библиотеках и архивах была закрыта. Поэтому начало перестроечного периода позволило мне вернуться в то культурное пространство, из которого я был начисто исключен. Конечно, были годы работы в стол. Я занимался такими вещами, которые, боюсь, и сегодня мало кому интересны, – проблемами современной теологии. С 1973 по 1987 год я мог публиковаться исключительно на Западе, но от меня потребовали отказа и от таких публикаций, даже самых специальных. Поэтому работал в стол, занимаясь тем, что мне было интересно. А мне в ту пору были интересны специальные вопросы герменевтики, современной теологии.

С началом перестройки все эти темы оказались неактуальны. Перестройка – это было время вхождения в круг оттепельных идей. Я занялся публикацией архивных материалов, получил возможность выступать перед аудиторией, прежде всего на совместных симпозиумах на Западе, и для меня было естественно приглашение преподавать на Западе. Но очень много моих работ не напечатано, и я даже не знаю, надо ли их теперь публиковать.

– Многие Ваши работы посвящены авангардному искусству и вместе с тем Вы занимаетесь теологией и много внимания уделяете классике русской философии. Чем объяснить столь парадоксальное сочетание интересов?

– Ничего парадоксального я в этом не вижу. Речь идет вот о чем: каким образом христианская весть, возникшая две тысячи лет