Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

назад, может быть актуальна сегодня? Как мы можем вообще понять весть, приходящую к нам из прошлого? Это серьезнейшая проблема, над которой размышляет вся современная философия. Мы находимся в той ситуации, которую описывает и современное авангардное искусство: оно говорит нам о тех изменениях, которые именно с нами происходят, об изменениях нашего мышления и языка. Пытаясь понять самих себя в непрерывных изменениях истории, мы получаем больше шансов что-то понять о прошлом.

В противном случае мы вместо приближения к реальному пониманию прошлого получим потребительское, книжное, избирательное прошлое: кто-то выберет себе прошлое «по Льву Гумилеву», кто-то – «по Пикулю», а в целом-то страна живет без прошлого. Это поразительно – беспамятная страна! Ведь мы теряем уже ближайшее прошлое! Как же вернуться к живой, реальной истории? Для этого надо прежде всего осознать ту ситуацию, в которой мы действительно находимся, осознать дистанцию между собою и прошлым и проявить волю к тому, чтобы неизменно вспоминать то, что нам десятилетиями было удобно отталкивать от себя, проявить строгость к манипуляциям историей.

– А если от прошлого обратиться к будущему? Что будут читать в России через 10–15 лет? Вернется ли к русскому читателю серьезная книга?

– Если процесс модернизации будет продолжаться в России, здесь произойдет то же, что происходит с культурой во всем цивилизованном мире. Культура станет многослойной, многоуровневой. Один слой – это слой классический: произведения высочайшего уровня, исполнение высочайшего класса, соответственно и читатели этого уровня обращаются к Томасу Манну и Музилю. Второй уровень – так называемая тривиальная культура, рассчитанная на более широкие слои населения и при этом весьма профессионально сделанная. Этот уровень тоже достаточно высок. Существует также молодёжная культура и молодёжная контркультура. И есть маленький сектор интеллектуального авангарда. Если в будущем такое разделение сложится и у нас, то домохозяйки будут читать что-то вроде фотороманов или «Унесенных ветром», будут смотреть отлично сделанные сериалы.

– Как Вы оцениваете современное состояние российского общества?

– Я могу только одно сказать: общества здесь сегодня нет, ибо социальными группами не поняты и не осознаны задачи. Конечно, идут процессы ненормальные, но рядом с ними возникают и позитивные. Беда в том, что многие реформы остаются всего лишь на бумаге. Возьмем, к примеру, проблематику Конституционного суда. Является ли Конституционный суд в нашей действительности тем органом, который решает насущные проблемы общества на том уровне, на каком он должен их решать? Я этого не вижу.

И таких примеров можно привести множество.

– Считаете ли Вы, что у России должно быть свое лицо или она должна идти по пути западного мира?

– Процесс модернизации – это универсальный процесс. В разных странах он проходит по-разному, и страна сохраняет и свое лицо и свой путь. Но дело в том, что возможна имитация модернизации, когда отдельные элементы западной цивилизации вторгаются в национальную культуру. Однако иного пути, чем модернизация, нет.

Модернизация – это вопрос о том, является ли для нас ценностью человек, его свобода, его универсальный разум.

– В последние годы Вы преподаете в Германии. Кок сейчас там относятся к русской культуре?

– В Германии, в Рурском университете, я уже три года читаю лекции и веду семинары по истории русской философии и современному искусству. В этом университете образован институт русской и советской культуры с прекрасным банком данных. Я не вижу угасания интереса к русской культуре. Все время проходят выставки русского искусства, множество переводов – от Чингиза Айтматова до Нарбиковой, в каждом журнале вы найдете материалы о русской культуре.

Другое дело, что в бульварных газетах существует некий стереотип, там идет запугивание обывателя русским бытом, русской мафией. Такой материал есть, но не он определяет отношение к России.

– Расскажите о Вашем университете, о своем отношении с тамошними студентами.

– В отличие от нашего, отечественного подхода в Германии студентам не читаются общие курсы, но с первого же года обучения студент включается в специальные семинары. Тем самым формируется крепкая методологическая база, но в значительной степени теряется восприятие общекультурного, общелитературного контекста. К тому же наш читатель вычитывает из Достоевского свою жизнь, а западный студент работает с текстом. Свободы и самостоятельности у студента в Германии гораздо больше, чем в России. Нашим студентам это еще предстоит.

– А студенты Вас любят?

– Взаимно.

Беседу вели Елена Иваницкая и Евгений Бень,

Газета «Будни» 1994 № 12, октябрь.

Истории после истории

Выставки коллекции Кенды и Якоба Бар-Геры в российских музеях девяностых годов имели двойное название: «Нонконформисты. Второй русский авангард». Объединение этих слов было своего рода манифестом – решительным ответом на те двоящиеся интерпретации, что уже ни один год сопутствовали неофициальному московскому искусству послесталинской эпохи.

Существенно: по отношению к столичной живописи, скульптуре и графике конца 50-70-х годов оба термина использовались не столько самими художниками, сколько их сторонниками, пропагандистами, друзьями. И хотя художники, обычно именовавшие себя «левыми», предпочитали говорить «просто об искусстве» – «настоящем», «профессиональном», «современном»; об искусстве «абстрактном», «метафизическом», «концептуальном», л ибо каком-то ином, – традиция зарубежных выставок, молвы и журналистики настойчиво влекла истолкования их творчества в колею «нонконфомизма» и «авангарда».

Такого искусства с официальной точки зрения вообще не существовало. Слово «авангард» употреблялось лишь с иронической издевкой: «так называемый авангард». В условиях идеологической борьбы внеканоническое творчество расценивалось однозначно: «мастерская заготовок для политических провокаций, идеологически ущербных отщепенцев, претендующих на звание художников». Было только то, что советские газеты именовали «диверсионными идеологическими акциями, направленными против советского народа, против советского образа жизни» (подобные обвинительные характеристики господствовали на страницах печати вплоть до 1986 года).

Доминирование официального советского канона – не только «культурный фон», но – неустранимый горизонт в традициях описаний и самоописаний альтернативного искусства. Неодолимость ограничительной линии предопределяла отбор значимых фактов и связей между ними, формирование языков, способов толкований. Какими б ни были другие горизонты – знания о современном западном искусстве, образы культурного наследия и преемства, собственные модели и формулы актуальных творческих задач – все они так или иначе сопрягались с контекстом советской действительности.

Тем же контекстом предопределялись художественная ситуация, социальный статус неофициального художника, место его искусства в культуре и соответствующие им образы поведения. Одних вынужденное положение маргиналов вело к идеологии внутренней эмиграции, к культу индивидуальной свободы, защищенной домашними стенами и дружеским доверием сочувствующих, другие – находили нейтральные «культурные ниши», поделив творчество на «зарабатывание денег» в официальных издательствах или художественных комбинатах и на приватные занятия искусством в свободное время. Третьи – вступили на путь борьбы за право показывать искусство без идеологической цензуры. Четвертые – просто