Никита Хрущев. Вождь вне системы - Нина Львовна Хрущева

Информация пришла и от мамы Юли и Лены. Пока Лена совсем не заболела системной волчанкой, она работала юристом. Обе девушки дружили со Светой Серовой, дочерью Ивана. Бывший начальник КГБ и ГРУ узнал о заговоре от «своих» и передал, чтобы «Никита Сергеевич поберегся». Заодно, вспоминала мама, не преминул попенять, что, если бы его не сняли, «папа бы ваш как сыр в масле катался под моей охраной». Они, запинаясь и неловко себя чувствуя, сказали это папе в кабинете после ужина, на что он раздраженно ответил, что «Иван все придумывает и цену себя набивает».

Знали о возможном заговоре и другие члены семьи. Пока Никита Сергеевич в августе разъезжал по целине, на «первую дачу» в Нижнюю Ореанду приехала Нина Петровна с Радой и внуками. Приехали и Гонтари. Тогда там собирались наездами Косыгин, Полянский и Подгорный, участники плана переворота, — все улыбаются, расшаркиваются, выпивают за столом и прогуливаются вокруг бассейна. Были и ничего не подозревающие иностранные гости, например генеральный секретарь компартии Монголии Юмжагийн Цеденбал или Кадар из Венгрии, которого Леонид Ильич «по старшинству», в отсутствии главного, потом принимал у себя на «второй даче».

М. А. Шолохов, Н. С. Хрущев, Ю. Цеденбал, Н. В. Подгорный в Нижней Ореанде на «первой даче» Август 1964

[Семейный архив автора]

Юля-большая вспоминала, что поведение Брежнева тогда всех поразило. Он вел себя по-хозяйски и запанибрата, и у них дома, и у себя. Одетый все еще подобострастно в украинскую вышиванку à la Хрущев, он говорил бесконечные тосты за первого секретаря, читал свои стихи — никто до этого не знал, что он поэт, — но при этом не дал слова Нине Петровне, когда та пыталась сказать, что в общем-то хватит пить и пора расходиться. Он ее так обрезал, что у нее на время пропал дар речи.

После обеда Леонид Ильич, уже пьяноватый, полез в бассейн — очень любил купаться. Вода была холодная, начальник охраны за ним идти отказался, и Гонтарю «пришлось» лезть вместе с ним. Там-то Брежнев и начал изливать душу директору оперы, найдя в нем «союзническое сочувствие и понимание»: первого надо срочно убирать, а то всем не поздоровится. Оба ругали Хрущева за «отсутствие хлеба и вообще все». Леонид Ильич боялся разоблачения, но что у трезвого на уме, у пьяного на языке, а его страх уже перемежался с эйфорией от будущего полного начальничества.

Виктор Петрович говорил, что поделился с тестем полученной информацией. Но мама Юля сомневалась: «Если бы и сказал, папа ему едва ли поверил». После отставки прадедушка первым делом отдал зятю инкрустированное ружье, юбилейный подарок Брежнева и Подгорного: «Оно Вам пригодится, пойдете на охоту со своими дружками». Дядя Витя всегда крутился вокруг важных людей. Он с удовольствием обсуждал недостатки тестя и рассказывал про него анекдоты и правящей номенклатуре, и персонам non grata хрущевского Кремля — Молотову и Кагановичу.

Юля-большая поделилась своими подозрениями с Ниной Петровной. Мама думала, что та тоже не отнеслась к ним серьезно — они исходили от «ветреного дяди Вити». Когда Брежнева и Подгорного как руководителей государства показывали по телевизору, прабабушка могла съязвить: «Ваши собутыльники. Чем Вы, Виктор Петрович, их так очаровали, что они вас до сих пор любят? Гадости про Н. С. рассказывали?»

Самая известная история о заговоре принадлежит, конечно, Сергею Хрущеву; он о ней много писал и рассказывал в интервью. Писал о ней в своих мемуарах и Микоян. В середине сентября Сергею позвонил некто Виктор Галюков, охранник из КГБ, и предложил конспиративно встретиться на Кутузовском проспекте, рядом с домом 30/32, где мы тогда жили; в соседнем доме номер 26, кстати, был прописан сам Леонид Ильич. Галюков предупредил Сергея о готовящемся перевороте, а Сергей отца, но первый секретарь интереса к этой информации не проявил (не в первый раз за несколько месяцев об этом слышал?) и попросил Микояна разобраться. Анастас Иванович с Галюковым встретился, Сергей их разговор записал, но Микоян тоже, кажется, не насторожился, полагая, что «доносчик» искренен, но преувеличивает, и в его рассказе много нестыковок[874].

В центре сюжета рассказа был бывший подохранный Галюкова, председатель Президиума Верховного Совета РСФСР Николай Игнатов — про него Микоян писал, что он всеми силами рвался во власть. Когда-то спасатель Хрущева от «антипартийной группы», Игнатов смертельно на него обиделся после исключения из Президиума ЦК и перевода из союзного Совмина в Президиум ВС РСФСР.

Одна часть заговора — политическая группа во главе с Брежневым и Подгорным — опасалась, что нужная им «стабильная» система власти находится под угрозой. Другая, из более молодого «комсомольского» поколения лидеров, таких как Шелепин и Семичастный, волновалась, что Хрущев, наоборот, остается пленником прошлого, например, поддерживая Лысенко. Для этого и был устроен разгром авангардистов в Манеже — показать ретроградство первого секретаря и заодно обеспечить ненависть к нему со стороны интеллигенции, чтобы он не мог рассчитывать на ее симпатию.

По воспоминаниям Сергея, Никита Сергеевич не поверил: «Брежнев, Подгорный, Шелепин — совершенно разные люди. Не может этого быть, — в раздумье произнес он. — Игнатов — возможно. Он очень недоволен, и вообще он нехороший человек. Но что у него может быть общего с другими?»[875] По иронии судьбы (а может, и нет в этом иронии), большинство заговорщиков были обязаны Хрущеву лично.

Шелепин, не отличавшийся обаянием способный отличник из Воронежа, видел себя советским последователем Ницше, по учению Заратустры собираясь «локтями расчистить себе место под солнцем»[876]. «Железному Шурику» — так его иронично прозвали за сталинские тенденции в руководстве комсомолом и неуверенность в руководстве КГБ — очень помогало, что Хрущев считал его представителем молодого поколения, за которым партийное будущее. Он рьяно дружил с Аджубеем, подлизывался к Сергею, зная, как тот близок с отцом, и внимание самого Хрущева тоже привлек — подхалимажем. Этот новый ницшеанец еще в 1954 году засыпал аппарат первого секретаря записками-предложениями с поддержкой всех хрущевских начинаний. Семичастный же вообще был любимчиком Хрущева, комсомольским активистом Украины, а потом и страны, превратившись из ее главного комсомольца в главного чекиста в какие-то 37 лет. И то, что Шелепин и Семичастный сдружились и действовали как тандем в продвижении его начинаний, только импонировало Никите Сергеевичу.

Старшие же заговорщики — Брежнев, Подгорный, Шелест — все украинцы,