Блатной: Блатной. Таежный бродяга. Рыжий дьявол - Михаил Дёмин

– Не знаю, ребята, не знаю… Ничего я не знаю.

– Ладно, – сказал Кешка решительно. – Тогда я – знаю! Идем!

– Куда? – живо спросил Федя.

– К знахарке. Есть тут одна такая… Травами лечит. Между прочим, моя дальняя родственница.

– Так чего ж ты раньше молчал? – обрадовался я. – Веди! Скорее!

Через четверть часа я уже сидел в тепле, возле гудящей печки. И надо мной хлопотала знахарка, седая, закутанная в черную шаль. У нее было маленькое щуплое личико, все иссеченное мельчайшими морщинами, и удивительно мягкие, добрые руки. Я почти не чувствовал их прикосновений. Словно бы она и не трудилась вовсе. Однако кровь она остановила сразу и ловко и быстро перебинтовала голову… Дала мне что-то попить успокаивающее. Потом спросила, усевшись рядом:

– Кто ж это тебя так?

– Да один негодяй, – сказал я, хрустнув зубами. – Ну, ничего… Он от меня не уйдет.

– Ты, что ли, мстить ему хочешь?

– Да не то чтобы мстить… А просто – наказать. Ведь надо же!

– Зачем?

– То есть как зачем? Как зачем? Если за подлость не наказывать…

– Его сама жизнь накажет.

– Ну, это когда еще будет, – усомнился я, – да и будет ли? И я что же, должен терпеть?..

Она перебила меня – склонилась участливо:

– Трудно тебе?

– Да в общем нелегко, – пробормотал я, кряхтя.

– Терпи! И думай о другом.

– О чем же?

– Тебе видней. Сам должен знать! Если уж Господь заронил в тебя свет…

Эта ее фраза пронзила меня. Нынешняя ночь вообще была необычной, полной боли, и крови, и странных откровений. Я как бы вдруг приблизился к Богу, приобщился к Нему. Сначала вспомнил о Нем – под ножом. А потом услышал о Нем – от старой этой раскольницы. И слова, ею сказанные, были неожиданны, волнующи… Я даже растерялся на миг. И сказал неуверенно:

– Вы говорите – заронил? Вот уж чего я никогда не подозревал… Ну а если – нет?

– Тогда живи, как хочешь.

– А если – да?

– Тогда думай. – Она покивала мне, поджав губы. – Думай, сынок, думай! И береги Его искру; такое дается не зря и не каждому…

– Но как же мне ее беречь? – беспомощно, заминаясь, сказал я. – И что же мне с этой искрой делать? Всех прощать? Все терпеть? Дадут по одной щеке – подставлять другую, так, что ли? Но ведь мне всю жизнь дают… И не просто, не в шутку, а вы видите – как! А я, значит, и ответить не могу? Да если б я сам не умел бить – меня бы уж давно и в живых не было…

– Так что же? – мягко улыбнулась она. – Бей! Если очень уж нужно – бей… Но не забывай о Нем. Он ведь всюду, в любом человеке.

– Даже – в подлецах?

– Даже в них.

– Но где же Он – там? И зачем?

– А страх? – Она заглянула в глаза мне, в самую глубину. – А совесть, а раскаяние? Они в каждом живут, особенно – страх… И думаешь, от кого это, а? Вот то-то! Твой хакас, к примеру, уже ведь наказан. Крепко наказан! Наказан страхом.

– Н-ну, – пожал я плечами, – это слабое утешение… А может, он сейчас, наоборот, веселится? Хохочет до упаду?

– Все равно, потом будет плакать.

– Вот это я как раз и хочу увидеть. Сам увидеть. Воочию. И не откладывая на потом…

– Гордыня тебя губит, – вздохнула она, – гордыня непомерная, вот что… Ну, иди!

И, выпростав из-под шали тонкую свою, сморщенную лапку, подняла ее, то ли прощальным, то ли удерживающим жестом.

Новый удар

Ночь иссякала уже, шла к концу… Проступили вдали очертания гор. Стали видны в зыбком сумраке острые верхушки елок. И в той стороне, где находился леспромхоз, косматые низкие облака подернулись легким багрянцем.

Федя сказал с удивлением:

– Никак светает? А я думал, еще рано… Ну, ночка! – Он мотнул головой. – Время пролетело – как в цирке…

– Не-ет, это не рассвет, – сказал Кешка странным голосом. – Это что-то горит.

– Где?

– Да, видать, у нас где-то… Бежим!

Мы ворвались в общежитие – и остолбенели. Помещение было пусто. И, что особенно нас встревожило, – пусты были стены, на которых обычно висело оружие: дробовики, патронташи, охотничьи ножи. Исчезли также и все канадские топоры (особые лесорубные топоры, с удлиненными – метровыми – рукоятками).

– Ох, не к добру это, – прошептал я, – чует мое сердце: они к хакасам подались… Вся наша банда теперь – там…

Сердце чуяло правду. Банда была там. Ребята окружили барак, в котором жили хакасы, навалили вдоль стен его хворосту. И подожгли. И хворост трещал и дымился, и кое-где над ним уже взлетали языки огня – рвались в высоту, и отбрасывали шаткие тени, и засевали оранжевыми искрами снег.

И в отблесках пламени, в струях дыма, стояли Костя и Соломон и вопили в два голоса:

– Эй, Ефим! Выходи! Или мы спалим вас всех, на шашлык пустим, отсидеться все равно не дадим!

Сцена эта была дикая, жутковатая – как в скверном сне… И я подумал тотчас же: да, старуха права. Хакасы действительно уже наказаны. И наказаны крепко.

Федя проговорил, сильно потянув воздух сквозь сцеженные зубы:

– Они с ума посходили… что делают, гады, что вытворяют! Перепились вконец.

Лицо его отвердело, налилось темной краской. На мощной шее вздулись жилы. И он стремительно пошагал к маячившим в дыму фигурам.

– Надо что-то придумать, как-то отвлечь ребят, – встревоженно сказал я. – В самом деле ведь – обезумели…

– А кто заварил эту кашу? – хмуро покосился на меня Кешка.

– Знаю, – отмахнулся я. – Знаю… Я всегда, в результате, плачу за все… Но сейчас о другом надо думать… Как их успокоить? Может, водки достать? Но где же ее найдешь в такую пору?

– Ничего, – сказал Кешка, – найти вообще-то можно.

– Где же?

– Да тут, недалеко, два брата живут. Скопцы. У них – в любое время…

– Так иди! И не медли.

– Но… – Кешка замялся. – Задаром там не дадут. Скопцы – торгаши жестокие, безжалостные… А у меня – прости – ни копья. Пусто!

И он слегка развел ладони, словно бы показывая, что они и вправду пусты.

Я размышлял недолго. Что ж, платить, конечно, приходилось мне – кому же еще? И деньги у меня, кстати, имелись; за время, проведенное здесь, я ухитрился скопить небольшую сумму – специально, на черный день, в предвидении какой-нибудь неожиданности… Теперь вот она и наступила.