Блатной: Блатной. Таежный бродяга. Рыжий дьявол - Михаил Дёмин

Сделаем четвертую! Уже не по правилам игры, а против них! Фортуна лукава, переменчива, и – кто знает? – вдруг она мне теперь улыбнется… Вот именно теперь?!

Вывеска завораживала, притягивала. Поколебавшись с минуту, я решительно шагнул к дверям, толкнул их – и очутился в редакции.

Первый этот мой визит был, в общем, недолгим. Я познакомился с литературным консультантом Виталием Дубининым. Отрекомендовался лесорубом. А затем объяснил, что – пишу. Увлекаюсь поэзией и прозой. И вот хотел бы кое-что показать… Я человек простой – из тайги, из народа – и любой совет и помощь со стороны культурных людей приму с благодарностью. Он пробормотал уныло:

– Выращивать народные дарования – наша прямая задача.

– Так, значит, я вам принесу?..

– А вы уверены, что приносить – стоит?

– Не знаю, – потупился я. – Мне кажется – да!

– Н-ну, если вам так кажется…

Общение с народом, судя по всему, никак не радовало консультанта. Вид у него был сонный, губы обвисли. И говорил он невнятно и прерывисто – словно бы борясь с зевотой:

– Приносите… Посмотрим… Но учтите: я принимаю по вторникам и пятницам. Только в эти дни.

Была как раз пятница. До следующей встречи оставалось немного – и я решил к ней подготовиться получше, пересмотреть и заново почистить рукописи, отобрать самое зрелое, самое яркое.

Ты еще у меня проснешься, перестанешь зевать, думал я, ты еще, друг мой Дубинин, поймешь, с кем имеешь дело – с каким лесорубом! Я тебе покажу, сукин сын, что такое «народные дарования»!

Я сидел в своем углу, на железной скрипучей койке. Поставленный поперек ее чемодан заменял стол. На нем разложены были бумаги – и я перебирал их, дымил папиросой.

Углубленный в мысли, я как бы отключился от окружающего. И уже не замечал храпящей, сонно ворочавшейся, дурно пахнущей этой ночлежки. Я был сейчас далеко… Но кто-то внезапно приблизился и остановился, сопя, у кровати. И тотчас же я вернулся в реальность.

Я не любил, когда кто-нибудь оказывался за моею спиной: любое дыхание сзади могло означать опасность… И, очнувшись, я обернулся резко, и вскинул голову, и увидел громоздкого, непомерной толщины человека. Он был пьян. И возвышался надо мной, слегка покачиваясь, засунув руки в карманы грязных клетчатых панталон. Редкие волосы на его черепе стояли дыбом. Под глазами набрякли лиловые мешки.

Глава 2

Первый гонорар

– Пишешь? – гулким басом спросил незнакомец. – Что пишешь-то, ась?

– Ты все равно не поймешь, – отмахнулся я.

– А может, пойму? – Он прищурился. И потом: – Ты кто?

– А ты кто? – спросил я.

– Я – Барон!

– Какой еще барон? – поморщился я. – Иди, папаша, не мешай! Тебе спать пора. Баиньки.

– Не могу, – прогудел он, – душа горит. – Бас у него был тяжелый, рокочущий, с хрипотцой. – Ты вроде грамотный? Знаешь пьесу Горького «На дне»?

– Ну, знаю, знаю… И – что?

– Это великая пьеса! – Он поднял мохнатый палец. – Проникновенная! О бродягах, о неудачниках, о падших людях, – обитателях такой же, в сущности, ночлежки… Там есть образ Барона, припоминаешь? Так вот, это я.

– Что ж, поздравляю.

– А ты не смейся! Я – тот самый персонаж! Да и все мы, если вдуматься…

Барон широко повел рукой и при этом шатнулся. Но все же не рухнул, устоял.

– Все мы оттуда, из горьковского «Дна».

– Почему же – из горьковского? – пожал я плечами. – Из абаканского. Этот вариант не хуже.

– Тоже верно.

Он затих на мгновение. Посопел, раздувая щеки. Потом склонился ко мне и спросил, дохнув густым перегаром:

– Чего же ты все-таки пишешь?

– Ну, стихи. Какая тебе разница?

– Стихи-и, – протянул он. – Интересно!

И вдруг быстрым, каким-то воровским движением цапнул лежащие на чемодане листки.

– А ну, – сказал я грозно, – положь!

Раздраженный, рассерженный, я поднялся. И протянул к Барону руку. Не отдаст, стремительно подумал я, буду бить! А что еще мне остается? Чертов алкаш… Откуда он только взялся – на мою голову?

И в этот самый момент Барон сказал:

– А ведь вроде бы неплохо! Что-то есть, ей-богу, что-то есть. Вот тут, например: «Покукуй, Потоскуй, Погорюй, – так зовутся сибирские села…»

И рука моя ослабла. И злость прошла. Я опустился на койку. И, глядя на него, понял: это артист! Профессионал! Может быть, опустившийся, потерянный, пропивший карьеру, но, как бы то ни было, артист настоящий.

Облик его изменился. Выражение пьяного ерничества сошло с лица, и взгляд стал строгим. А голос помягчел, потеплел, обрел удивительную пластичность. Впервые в жизни я слушал свои стихи в таком мастерском исполнении!

Там, в тайге, рыл я землю сырую,

горевал о тебе, в «Погорюе»…

Барон читал негромко, сдержанно, слегка подчеркивая ритм и находя певучую музыку там, где я и сам, признаться, ее не видел… И музыка эта постепенно росла, заполняла собой все помещение, все видимое пространство.

Ну и вот, все сбылось. Я доволен!

Томик Киплинга. Лампа. Покой…

Я с тобой. Все сбылось… Я доволен.

Но зачем же, все более, болен

я свирепой, бродяжьей тоской?

«Потоскуй», – свищет сумрак за ставней.

«Покукуй», – закликают составы.

Стал огонь над иззябшей водой.

Мне б все это забыть, мне б забыться…

Но не спится. Не спится. Не спится!

И вот тогда, слушая Барона, я снова воспрянул духом и опять поверил в себя.

* * *

Слушал Барона, как выяснилось, не только я один; известие о ночном «концерте» живо распространилось по всей ночлежке. И я сразу же стал здесь заметной фигурой.

Утром в субботу меня встретил Человек-Профиль. И, поздоровавшись учтиво, сказал:

– Отдельных номеров у нас вообще-то не полагается. Но все же есть несколько… Есть… Так вот, если желаешь, – могу устроить.

– Конечно, – встрепенулся я, – еще бы! Но, понимаешь ли…

И я сложил щепотью пальцы и пошевелил ими смущенно:

– С этим у меня пока туговато – учти!

– Понимаю, – кивнул он. И перекосился в улыбке. – Это ништо. Не важно. Нет сейчас денег – будут потом.

Новая комната была мала и неказиста, но все же понравилась мне чрезвычайно! Главным образом, потому, что тут было тихо. Никто не тревожил меня, не мешал. Но однажды…

Они вошли осторожно, гуськом, заботливо держась друг за друга и дробно постукивая палочками. Их было шестеро. И тот, кто шел впереди, являлся, очевидно, старшим. Был этот тип высок, сухощав, с запрокинутым к небу жестким морщинистым лицом. На нем была потрепанная – нараспашку – шинель.