Сгорать от любви (и от стыда) - Яна Шарм

загранпаспорт, диплом и… их свадебный альбом. Тяжелый, кожаный, с тиснением. Он был туго перевязан простой бечевкой, словно архивная папка, подлежащая уничтожению. Она провела пальцами по корешку, но не стала его брать. Пусть он сам решит судьбу этих застывших улыбок и ненужных воспоминаний.

Возвращалась она к Сергею всегда бледная, с трясущимися от нервного напряжения руками и комом в горле. Он никогда не допрашивал ее, не засыпал вопросами. Он просто брал ее лицо в свои большие, теплые ладони, заставлял посмотреть на себя и тихо, но очень четко говорил: «Всё позади. Ты здесь. Ты дома». И этих простых слов, подкрепленных силой его взгляда, было достаточно, чтобы последние волны шторма в ее душе утихали, сменяясь долгожданным штилем.

Его тело заживало медленнее, чем ее душа. Сломанные ребра по-прежнему напоминали о себе резкой болью при каждом неловком движении или глубоком вдохе, а ожог на руке, красный и неэстетичный, требует ежедневных, тщательных перевязок. Именно эти минуты стали для них самым интимным и священным ритуалом, церемонией доверия и заботы.

Вика готовила всё необходимое, расстилая на столе чистое полотенце: стерильные бинты, баночку с мазью с серебром, таз с теплой водой, ножницы. Она садилась рядом с ним на край кровати, и ее пальцы, такие нежные и в то же время уверенные, прикасались к его поврежденной коже.

— Сейчас будет больно? — шептала она, аккуратно поддевая край старой повязки, которая уже присохла.

— Немного, — отвечал он, не сводя с нее глаз, наблюдая, как она сосредоточенно хмурит лоб, весь ее мир сужаясь до этой раны.

Она обрабатывала ожог с бесконечным, почти материнским терпением, сдувая несуществующие пылинки, ее дыхание, теплое и легкое, касалось его кожи, вызывая мурашки. В эти моменты он, всегда сильный, всегда несокрушимый, позволял себе быть слабым. Позволял ей заботиться о себе, видя в этом не слабость, а высшую степень доверия.

А она, чувствуя это доверие, понимала, что такая забота — куда более глубокое проявление любви, чем любой страстный поцелуй. Она залечивала его физические раны. А он своей верой в нее залечивал ее израненную душу.

Они начали потихоньку выходить в свет, как два корабля, испытывающих воду после бури. Впервые он повел ее не в уединенный ресторан, а в шумную, недорогую столовую рядом с частью, где его знали абсолютно все — от поварихи до начальника караула. Когда они вошли, держась за руки, наступила та самая секундная, оглушительная пауза.

Все знали о его ушедшей жене, о скандале, о том, что он теперь живет с «той самой, которую с дерева снимал». Но потом из-за дальнего стола раздался знакомый голос Игоря:

— Серега! А ты живенький! А мы уж думали, тебя там совсем! — и атмосфера мгновенно переломилась. Кто-то хлопнул его по здоровому плечу, кто-то кивнул Вике, подмигнув Сергею. Никаких лишних вопросов, никаких оценивающих взглядов.

Она была его «Викой». Его женщиной. И этого для этого братства было вполне достаточно. Они принимали ее просто, как данность, потому что видели, как он на нее смотрит.

Как-то вечером, когда они лежали на диване, и он осторожно, стараясь не потревожить ребра, обнимал ее, прижимая к себе, она спросила, глядя в потолок:

— Тебе не страшно теперь? Вообще.

Он сразу понял, о чем она. Не о бытовых трудностях, а о той пропасти, что лежала под ними, о той опасности, что стала тенью их счастья.

— С тобой? — уточнил он, его губы коснулись ее виска.

— Нет. Вообще. После того, что случилось. После того завала.

Он помолчал, его взгляд стал отрешенным, будто он снова видел перед собой тот огонь и обрушивающиеся балки.

— Страшно, — тихо признался он, и в этом признании была огромная сила. — Всегда страшно. Каждый раз, когда завывает сирена, внутри что-то сжимается в ледяной комок. Но когда ты точно знаешь, что тебя ждут… не просто как сотрудника МЧС, а как человека… тот, животный страх отступает. Появляется другая, гораздо более мощная причина возвращаться. Не потому, что должен. А потому, что хочешь.

Она прижалась к его здоровому плечу, чувствуя, как на глаза наворачиваются горячие, щемящие слезы. Не от горя или жалости. От всепоглощающей благодарности за это доверие, за эту честность.

Они были двумя ранеными солдатами, нашедшими друг друга на поле боя разбитых жизней и несбывшихся надежд. И теперь, перевязывая раны — он ее душевные, она его физические — они давали друг другу нерушимую клятву: отныне их общий штиль будет прочнее и надежнее любого шторма, что посмеет угрожать их хрупкому, но такому сильному счастью.

Глава 18

Его страхи

Вечер был тихим и уютным, как мягкое шерстяное одеяло в первый по-настоящему холодный осенний день. Они лежали на широком диване, утонув в груде подушек, под щедро наброшенным пледом. На экране телевизора мелькали кадры какого-то старого доброго фильма про любовь — черно-белого, где герои говорили длинными, витиеватыми фразами. Никто из них не следил за сюжетом, но его уютная, размеренная атмосфера создавала идеальный фон. Между ними стояла большая керамическая миска с попкорном, и Вика то и дело ловила его руку, когда он пытался схватить очередную горсть.

— Не смей, — притворно строго говорила она, ее пальцы нежно обвивали его запястье. — Ты же знаешь, что мазь нужно втирать, а не сдирать повязку попкорном.

Он ворчал, но улыбка выдавала его. Эти мелкие, почти материнские заботы, которыми она окружила его, были для него новы и бесконечно дороги. Он чувствовал себя не просто любимым, а охраняемым. Она чувствовала себя абсолютно счастливой. В этом простом вечере, в тепле его тела рядом, в их смехе над какой-то нелепой шляпой героини, была та самая, выстраданная полнота жизни, которую она так долго искала.

Фильм закончился, уперевшись в титры. В комнате повисла теплая, довольная тишина, нарушаемая лишь потрескиванием остывающего попкорна и их ровным, спокойным дыханием. Вика перевернулась на бок, чтобы лежать лицом к нему, и положила голову ему на здоровое плечо, вдохнув его знакомый, успокаивающий запах — мыло, кожа и что-то неуловимо родное.

— О чем думаешь? — тихо спросила она, рисуя пальцем круги на его груди.

Сергей не ответил сразу. Он смотрел в потолок, куда отбрасывал блики экран, и в его глазах, обычно таких ясных и насмешливых, плавала тень. Не физической боли или усталости, а чего-то более глубокого и застарелого.

— Знаешь, я не всегда был таким… осторожным, — начал он, и