Блатной: Блатной. Таежный бродяга. Рыжий дьявол - Михаил Дёмин

вижу, ты здесь прочно обосновался, – процедил он угрюмо. – Небось был бы рад, если бы я и в самом деле – того… а? – И он подмигнул мне, оскалясь. – Только нет, я еще жив покуда. И место это – мое!

Глава 6

Потемки

Я ушел из театра – но бредовая моя жизнь на этом не кончилась, нет! Некоторое время я бил чечетку на городской эстраде (причем должен был почему-то наряжаться то чертом, то женщиной, то голливудским злодеем!), а затем стал работать в контакте с гипнотизером… Тип этот демонстрировал примеры массового внушения – усыплял собравшуюся в зале публику. И это ему в самом деле удавалось! Но вовсе не благодаря гипнозу, а единственно потому, что он – с редкостной сноровкой – умел нагонять на зрителей смертную скуку. Моя задача как раз и заключалась в том, чтобы заранее подготавливать зал. Я выступал как декламатор – читал многословные, специально подобранные, классические тексты. После меня выходил баянист и исполнял, пригорюнясь, что-нибудь протяжливое, минорное – из Римского-Корсакова или Рахманинова. И уже потом появлялся маэстро в черной крылатке.

Подойдя к краю рампы, он раскланивался, вздымал демонически руки. И начинал заунывно вещать: «Вы весь день работали и устали, и вот теперь вы отдыхаете. Там, снаружи, было шумно и холодно, а здесь, внутри, – тихо и тепло. Вы можете расслабиться, забыть обо всем… Так забудьте! Отдайтесь чувству покоя! И слушайте не мои слова, а внутренний ваш голос, зовущий ко сну… Он зовет – и у вас уже смыкаются веки».

Если публика не поддавалась, не задремывала, он не отчаивался. И настойчиво продолжал ее убеждать… Но обычно особых убеждений тут не требовалось; намаявшиеся за день люди засыпали охотно! Они действительно ведь работали и устали. И там, снаружи, было холодно, а здесь, внутри, – тепло… И в конце представления зал дружно похрапывал, и жулик наш торжествовал, а мы с баянистом потешались, глядя на все это из глубины сцены.

Но однажды я заметил среди публики знакомые лица.

В зале сидел Скелет, работник управления внутренних дел, и рядом с ним – директор леспромхоза из Белых Ключей. И они не спали! И вид у обоих был весьма оживленный: Скелет указывал на меня пальцем, а директор шептал ему что-то…

И по давней своей, укоренившейся, звериной привычке, я сразу же отступил в тень, за кулисы, торопливо оделся – и бежал, не сказав никому ни слова.

Я бежал! И, поскитавшись с неделю по городу, вернулся опять в инвалидную ночлежку… А куда еще я мог теперь деваться?

Возвращение было грустным. Выглядел я довольно жалко, и встретили меня там без прежнего воодушевления. (Вот тут я имел случай убедиться, сколь быстротечна и обманчива слава!) И Человек-Профиль, и глухонемая его помощница – оба они, каждый по-своему, – разочаровались во мне. И уже никто не предлагал мне отдельной комнаты… И я поселился внизу, на старом месте – в грязном, обшарпанном, полутемном своем углу.

Раньше я не обращал внимания на детали, не замечал по-настоящему, каков он, этот угол! Все здесь как бы освещалось надеждами… Теперь свет погас.

И наступили потемки.

Чтобы не голодать (и как-то все же расплачиваться за койку), я вынужден был отныне соглашаться на любую черную работу.

Я очищал от мусора территорию рынка, подрабатывал в качестве грузчика. Был момент, когда мне предложили заняться ловлей бродячих собак и кошек. Предложение было выгодным, платили в этой организации неплохо. И к тому же предоставляли бесплатную комнату… Но все-таки тут я восстал, воспротивился – и не польстился на выгоду.

– Не могу я ловить бездомных псов, – пояснил я, усмехаясь, – я их жалею, я же ведь и сам такой, как они!

– Вот то-то и беда, что ты такой, – возразил мой собеседник. – Это точно. Мы все здесь видим, как ты живешь, куда катишься… Добром такая жизнь не кончится… Остановись! Одумайся! И иди – пока есть свободное место – к нам. Вливайся в здоровый коллектив.

– Нет, к вам я – погожу.

– А на что ты еще годен? На что рассчитываешь-то?

– Не знаю…

Человек, с которым я толковал, был с седой неряшливой бородой, в брезентовом плаще – нараспашку. От плаща остро пахло псиной, навозом, какой-то сладковатой гнилью… Мы сидели, потягивали пивко. Потом он допил кружку – и ушел, отдуваясь, стуча тяжелыми сапогами.

А я остался сидеть, облокотясь о столик и задумчиво грызя папироску.

Разговор этот происходил в небольшой закусочной, неподалеку от ночлежки… Я был в закусочной своим человеком – заглядывал сюда частенько и пасся здесь; помогал по хозяйству, колол для кухни дрова.

Работал я тут не за деньги – а за харчи. И не зря, кормили меня, надо сказать, отменно!

В ту пору только начала внедряться новая практика самообслуживания. И маленькое это заведение являлось первым во всей Сибири образцом послесталинского западного модерна… Посетители – теснясь и робея – подходили с подносами к раздаточному окошку и получали там горячую и холодную закусочку. Раздавала все это Настя, бойкая бабенка – румянолицая, белозубая, с тугими бронзовыми кудряшками волос и смешливыми ямочками на щеках… И когда подходил к ней я – она заметно оживлялась, наваливала мне всегда тройную порцию пельменей и ставила на поднос бутылку пива и большой, запотелый от холода, граненый стакан перцовки. Перцовка с пивом – это был высший шик!

За пределами кухни я Настю не встречал, видел ее только в окошке. И оттуда она посылала мне лукавые свои улыбочки… И порою в минуты затишья мы с ней шутили, переговаривались.

– Вот уже май кончается, – как-то сказала она, – а тепла все нет. Этот ветер проклятый… Ночью проснешься – он воет в трубе, тоску нагоняет.

– А ты спишь-то – одна? – спросил я.

– Одна, – кивнула она, потрепетав ресницами.

– Что ж так? Ведь скучно небось, холодно?

– А ты бы хотел меня погреть? – прищурилась Настя.

– Почему бы и нет, – сказал я, – попробуем, а?

– Одна вот так попробовала, да вдруг родила, – рассмеялась она. И потом, посерьезнев: – Ладно. Мы закрываемся в одиннадцать… Жди меня у цветочного магазина – знаешь? Я там рядом живу.

Ночь была ясная, голубая – насквозь просвистанная ветром и очищенная от туч.

Распахнувшаяся надо мною светлая звездная бездна дышала холодом. И к ней возносились нестройные дальние вопли собак; может быть – бездомных? Тех самых, которых ловили в городе! И к которым я сам, по сути, принадлежал! Мы всю жизнь привычно думаем о псах