«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

/ Куст ракиты над рекой…». Этот элемент комбинаторики, задающий другой режим чтения, встречается и у Бродского в поэме «Зофья», гл. вторая (1962).

386

Поэт употребляет слово «обзову» (а не привычное «назову») и сопровождает его наречием «разно», что заставляет в этой поэтической философеме видеть выражение той свободы, которая не ограничивается системой означивания, означания. Объект может быть назван («обозван») как угодно, почти по прихоти, и предлагаемое имя (прозвище) не является окончательным, оставляя за объектом возможность изменяться и тем самым никак не ограничивая свободу объекта. Называние, «обзывание» – это особая проблема в творчестве Аронзона.

387

О том, что такое понимание множественности «я» и его многоуровневости характерно для Аронзона во все периоды его творчества, свидетельствует первая строка стихотворения 1962 года (то есть относимого к раннему, «подготовительному», этапу) «Февраль» (№ 211): «В себе – по пояс, как в снегу – по пояс…» Избегая психологических наблюдений о степени погруженности в себя в разные годы, обратим внимание, что в позднем варианте образа поэт обходится без привлечения «внешних» предметов и обстоятельств, таких как «снег», например. Замечу, что, несмотря на степень сжатости выражения, в таком представлении многоуровневости «я» тоже можно видеть проявление дистинкции.

388

Слова Р. де Гурмона о поэзии Малларме [Гурмон 2013: 32].

389

Степанов, говоря о периоде творчества Аронзона с 1964 по 1967 год, отмечает формирование поэтом стиля, «ориентированного скорее на суггестивное воздействие, чем на поэтическую декларацию» [Степанов А. И. 2010: 16]. Это наблюдение вполне применимо и к более позднему времени. В другом месте своей работы исследователь объясняет принцип суггестии у Аронзона «ослаблением логических связей между стихами (строфами, между словами внутри строки)» и тем, что «стихотворные фрагменты отчасти изолируются друг от друга, между ними конституируется тонкая непозитивная связь» [Там же: 58]. Целью же подобного поэтического решения Степанов называет «стремление к реальному совмещению в творчестве черт ускользающего и незыблемого» [Там же]. Думается, здесь исследователь приходит к ложному выводу, упустив из виду, что для поэтической оптики Аронзона характерно стремление к неразличению; совмещение происходит, но так, что подвергшиеся этому действию компоненты именно смешиваются, перемешиваются в процессе своеобразной семантической диффузии, перенимая свойства прежде бывшего противоположным.

390

В. Кривулин тонко почувствовал и передал это трудно фиксируемое состояние: «„Я“ Аронзона текуче и переливчато, оно не знает и не хочет знать своих границ, оно само есть некая постоянная меняющаяся, дрожащая граница между внутренним и внешним» [Кривулин 1998а: 156]. И хотя все внимание автора эссе сосредоточено на авторепрезентации у Аронзона, приведенное наблюдение следует отнести и ко всему его поэтическому миру.

391

Яркую аналогию находим в трактате Липавского «Исследование ужаса»: «На ваших глазах мир превращался в то, из чего возник, в свою первоначальную бескачественную основу. В этот миг вы встретились не только с Паном, но и со своей собственной душой» [Липавский 2005: 22].

392

Если этот вопрос и адресован в пространство ради того или иного ответа, то задающий его находится в ситуации неразличения «я» и «ты», что еще раньше позволяло сказать: «Когда я, милый твой, умру / <..> / оставь лежать меня в бору / с таким, как у озер, лицом» (1963, № 253). Вкладывая в уста возлюбленной будущее обращение наоборот (вместо «милый мой»), автоперсонаж Аронзона предваряет не столько оплакивание себя другими, сколько собственное засмертное превращение в озеро, когда лицо станет зеркальным, отражающим в себе небо – другое, другого. Здесь совмещены две точки зрения на смерть своего alter ego: наряду со «смертью для себя», выраженной в местоимении «я», присутствует и «смерть для другого», выраженная в местоимении «твой». Из этой точки небытия Аронзоном конституируется, утверждается витальность.

393

Возможно, что такое представление имеет древнее происхождение. Помимо приведенного в комментариях к стихотворению «Утро» (№ 46) фрагмента из повести Е. Звягина «Задвижка», где преодолевшие холмистость языческих земель иудеи названы еще и «заречными» (Собрание произведений. Т. 1. С. 433), стоит вспомнить рефрен-обращение к Русской земле в «Слове о Полку Игореве»: «Ты уже за холмом!» – символически означающий попадание дружинников в потусторонний мир.

394

Такая специфика ви́дения находит аналогии с теорией расширенного смотрения М. Матюшина. Теоретик русского авангарда писал о Моне Лизе, что она – «личное „Я“, задержавшая собою широкий охват глаза на пути новой меры. Здесь призрак пейзажа и реальность тела, точно огромная красивая почка, набухшая от выпитого кругом пространства» [Матюшин 2006: 492]. Художник подробно описывает технику удерживания «кругового впечатления» [Там же: 497], цель которого – увидеть «текучесть всех форм» [Там же: 503]. Об этом см.: Жаккар Ж.-Ф. От физиологии к метафизике: видеть и ведать. «Расширенное смотрение», «вне-сетчаточное зрение», ясновидение // Научные концепции XX века и русское авангардное искусство. Белград: Филол. ф-т Белградского ун-та, 2011. С. 75–94.

395

Перспективно сравнить названный аспект поэтического агностицизма Аронзона с подобным у его ближайшего друга – поэта Альтшулера: «Я не знаю себе имени».

396

Ср. у Бродского в стихотворении «Холмы»: «По разным склонам спускались…» [Бродский 2011: 127].

397

Стоит заметить, что мощь идеи, выраженной в последней строке четверостишия «Все лицо: лицо – лицо…»: «Только сам Он без лица», как будто заслоняет высказанное в трех предыдущих: все присутствующее в мире обращено ко всему лицом, как будто не имеет спины. Потому ситуация финала стихотворения «Была за окнами весна…» (№ 62): «…и ко всему, что в мире было, / я обращен был, как кобыла / к тому, кого она везет» – выглядит неожиданной, даже если в названной позе угадывать положение героя, лежащего лицом к небу, прочь от мира.

398

Высказанный «с ужасом» «закон рождения», согласно которому «и он не я, и я не он» (1969, № 170. Т. 1. С. 238), поправляется отношениями «я – ты», подразумевающими обмен не только сущностями, но и именами.

399

Здесь уместно привести наблюдение Э. Левинаса по поводу бесконечности Другого для «я»: «То, как нам предстает Другой, превосходя идею Другого во мне, мы действительно называем Лицом. Способ этот состоит не в том, чтобы тематизироваться под моим взглядом, выступать как совокупность черт,