Брехт - Вальтер Беньямин

взывает к молитве путников за тех, кто ушел без причастия. Но стихотворение, по столь ограниченному поводу, на самом деле восходит к далекому прошлому. Его происхождение отсылает к плачу [к ламентации] – одной из величайших форм средневековой литературы. Можно сказать: оно обращается к древней ламентации, возвышая ее над настоящим, в котором даже плача больше нет.

Вот вышел Мюллерэйзерт,

Слезой не увлажнен,

Потому что невесте его невдомек,

Что в Америке помер он.

Однако стихотворение сожалеет об этом отсутствии слез не по-настоящему. Едва ли можно предположить, что Мюллерэйзерт[79] мертв, поскольку, согласно «указанию» [Брехта], этот раздел книги посвящен ему, а не его памяти.

Воздвигнутое здесь распятие изображает названных друзей в огне преисподней; но одновременно (оба плана можно объединить в стихотворении) оно обращается к ним как к прохожим, напоминая им, что им не стоит ждать никакого заступничества. Поэт с полным спокойствием обрисовывает им это. Но спокойствие, в конце концов, изменяет ему. И вот он начинает говорить о своей собственной бедной душе, ставшей средоточием одиночества. Она стоит в лучах света, да еще и в воскресный послеполуденный час, и [вдобавок] у собачьего камня. Что это такое, точно неизвестно; быть может, это камень, у которого собаки пускают струю. Для бедной души это нечто доверительное, как заключенному сырое пятно на стене его темницы. – На поэте игра должна закончиться, и он, после того как столь рьяно выказывал свою грубость, просит, конечно же, грубо, о слезах.

О стихотворении «О бедном Б. Б.»

О бедном Б. Б.

(Перевод К. Богатырева[80])

1 Я, Бертольт Брехт, зачат в лесах дремучих.

Мать моя вынесла меня в города

В чреве своем. И холод лесов дремучих

Во мне останется навсегда.

2 Асфальтный город – мой дом. В нем я с детства

Тайнам святым и дарам приобщен;

Газетам, а также табаку и водке.

Я ленив, недоверчив и умиротворен.

3 С людьми я, в общем, приветлив. И обычно,

Как принято у них, ношу котелок.

Я говорю: это очень странно пахнущие звери,

Впрочем, и я такой же. Это не порок.

4 По утрам в мои пустые качалки

Я рассаживаю знакомых дам.

Смотрю на них беззаботно и говорю им:

«А я ведь не из тех. Ездить на себе не дам!»

5 По вечерам меня навещают мужчины,—

Всё больше джентльмены, воспитанные господа.

Они рассуждают, ноги на стол закинув:

«Дела пойдут на поправку». А я не спрашиваю когда.

6 На рассвете в тумане писают ели,

Скребутся ветвями под птичьим дерьмом.

А я допиваю стакан свой в постели,

Бросаю окурок и сплю беспокойным сном.

7 Так легкомысленно мы и жили

В домах, неразрушимых по нашим данным.

(Вот мы и настроили длинные корпуса на Манхэттене

И антенны, беседующие с Атлантическим океаном.)

8 От этих городов останется ветер,

насквозь их продувший.

Дома набивают едою утробы нам.

Мы знаем – мы здесь не навечно,

Но чем нас заменят? Да ничем особенным.

9 Я надеюсь, что в пору грядущих землетрясений

От горечи не затухнет сигара моя.

Так думаю я, Бертольт Брехт, из лесов дремучих

Занесенный матерью в эти асфальтные края.

Я, Бертольт Брехт, зачат в лесах дремучих.

Мать моя вынесла меня в города

В чреве своем. И холод лесов дремучих

Во мне останется навсегда.

В лесах холодно, в городах не может быть холоднее. Поэту и во чреве матери было уже так холодно, как в асфальтовых городах, где он был вынужден жить.

А я допиваю стакан свой в постели,

Бросаю окурок и сплю беспокойным сном.

Может, это беспокойство не в последнюю очередь относится на счет сна, расслабляющего тело и дарующего отдых. Разве сон для спящего лучше, чем лоно матери для нерожденного [ребенка]? Скорее всего, нет. Поскольку ничто не делает сон таким беспокойным, как страх пробуждения.

(Вот мы и настроили длинные корпуса на Манхэттене

И антенны, беседующие с Атлантическим океаном.)

Конечно, антенны «беседуют» с Атлантическим океаном не новостными сообщениями или музыкой, а длинно- и коротковолновыми диапазонами, молекулярными процессами, составляющими физическую суть радио. В этих строчках, чуть пожимая плечами, поэт дистанцируется от использования технических средств человеком.

От этих городов останется ветер,

насквозь их продувший.

Если от этих городов останется пронизывающий их ветер, то это уже не тот старый ветер, который ничего не знал о городах. Города, с их асфальтом, с их рядами улиц и множеством окон, останутся жить в ветре, даже разрушившись и рассыпавшись.

Дома набивают едою утробы нам.

[Дословно: Дом радует едока: едок опустошает Дом]

Едок здесь предстает разрушающим. Вкушать означает не только питаться, но также откусывать и разрушать. Мир неимоверно упрощается, если он испытывается не столько на свою пригодность в пищу, сколько на свою разрушаемость. Мир – это связь, что удерживает всё существующее в ладу. Лицезрение этой гармонии и приводит поэта в веселье. Он – едок с железными челюстями, который опустошает дом мира.

Мы знаем – мы здесь не навечно,

Но чем нас заменят? Да ничем особенным.

[Дословно: Мы знаем, что мы преходящи;

и после нас придут: ничего достойного упоминания]

«Преходящи» – возможно, были бы предшественниками[81]; но как можно быть предшественниками, если ничего достойного упоминания за ними не приходит. И дело далеко не в них самих, если они бесславно и безымянно канут в историю. (Стихотворение «К потомкам», написанное десять лет спустя, вновь обращается к этим идеям.)

Так думаю я, Бертольт Брехт, из лесов дремучих

Занесенный матерью в эти асфальтные края.

[Дословно: Я, Бертольт Брехт, заброшенный в асфальтовые города / в моей матери из темных лесов в прежние времена.]

Необычное нагромождение предлогов места – три в двух строках – должно сбивать с толку. Отстающее указание на время – «в прежние времена» – (эту связь с нынешним временем, казалось бы, можно было опустить) усиливает впечатление отверженности. Поэт говорит так, словно он был отверженным