Народное государство Гитлера: грабеж, расовая война и национал-социализм - Гётц Али

Описанный процесс принятия решений может служить примером того, что Ганс Моммзен[197] назвал кумулятивной радикализацией в национал-социалистическом государстве. Прежде всего политическая элита заранее определяла нежелательные для нее действия финансистов, заставляла торопиться и требовала немедленных максимальных результатов. Тем самым оставалось лишь несколько возможных вариантов решений. Чиновники давали волю своей административной фантазии, не нуждаясь в прямых приказах и не получая их. Говоря об описанном выше случае: во времена нацистского режима никогда не существовало обсуждений законов, которые привели хотя бы к приблизительно сопоставимому налоговому бремени на рабочий класс. Напротив, дискуссия о налоге на недвижимость четко документирует принцип возложения значительной доли военного бремени на материально более состоятельных людей. В итоге закон последовал за программным предложением Геринга, который еще в ноябре 1938 года предложил оплачивать вооружение за счет состоятельных немцев путем «единовременного налога на имущество»[198].

Аналогичное взаимодействие видно на примере прибылей бирж. С 1 января 1941 года доход от операций с акциями вновь стал облагаться налогом на прибыль от спекулятивных сделок[199], а чуть позже годовые дивиденды (и любые другие виды распределения прибыли) были ограничены 6 % (в первую очередь из-за «пропагандистской важности принимаемой меры в целом»)[200]. Поскольку курс большинства ценных бумаг за первые два года войны вырос в среднем на 50 %, а по некоторым акциям – и гораздо выше, руководители НСДАП, включая фюрера, неоднократно выступали против этой формы «легкого» дохода[201]. 4 декабря 1941 года министр экономики был уполномочен ввести всеобщую обязанность регистрации владения ценными бумагами и выпускать предписания о продаже и размещении держателями акций полученных от них доходов. Говоря простым языком, речь шла о принуждении арийских владельцев ценных бумаг (как и евреев до них) к обмену своих акций на государственные облигации, торговать которыми было запрещено до особого распоряжения. И наконец, необходимо было исключить возможное снижение доверия к государственному и партийному руководству, и сделать это у всех на виду – на биржах.

Уже 2 января 1942 года появилось соответствующее постановление. Обо всех приобретенных с 1 сентября 1939 года акциях, специальных облигациях и колониальных ценных бумагах необходимо было до 30 апреля заявить в местные отделения Рейхсбанка (специальные облигации представляли собой паи в компаниях, добывавших полезные ископаемые, или только желавших получить такие права). Тем же образом следовало заявить о ценных бумагах, которые в предшествующие полгода (то есть во время подготовки и обсуждения постановления) были переданы родственникам, женихам и невестам и новым родственникам после брака, другим предприятиям концерна или их служащим. Обязательность заявления была направлена против «больших денег», не касалась бумаг стоимостью менее 100 тыс. рейхсмарок и имела своей целью «стерилизацию крупных покупателей»[202]. Кроме того, рейхсуправление по надзору за кредитной системой установило (различающиеся от банка к банку) максимальные пределы пакетов акций на счетах германских финансовых институтов.

За обязательностью заявления о ценных бумагах последовало второе постановление от 9 июня 1942 года. Оно запрещало дальнейшую торговлю заявленными бумагами и налагало на владельца обязанность их продажи органу, определенному министром экономики. Речь шла о консорциуме, образованном Германским рейхсбанком и Прусским государственным банком, который за несколько недель получил акции на сумму 150 млн рейхсмарок. Владельцы заявили об акциях на общую стоимость около 1 млрд марок. Так что государство вмешивалось только в отдельных случаях, желая именно дисциплинировать, а не экспроприировать. Ответственные лица хотели сохранить возможность «замедлить новое нежелательное повышение цен новыми требованиями»[203] (к политике замораживания рынка капитала, где только возможно). К этому же методу относилось и предписание, согласно которому муниципалитеты обязаны были перевести 75 % своих денежных резервов в облигации или казначейские обязательства рейха[204].

В течение 1943 года в собственность государства перешли акции на сумму 140 млн рейхсмарок. Поскольку акции должны были передаваться консорциуму по прежнему курсу на 31 декабря 1941 года, стоимость многих ценных бумаг оказалась завышенной, а их покупка – неоправданной. Не теряя времени, эксперты Рейхсбанка, а также рейхсминистерств финансов и экономики изменили предписание таким образом, чтобы в случае необходимости акции можно было купить по их реальной стоимости[205]. Судя по всему, в конце 1943 года таким образом было изъято еще больше акций. Как и в случае с германскими евреями, теперь и нееврейские владельцы акций получили «компенсацию» заблокированными (то есть неторгуемыми) казначейскими обязательствами рейха.

Изначально законодательная мера была ограничена во времени, однако срок ее действия регулярно продлевался. В начале 1943 года рейхсминистерство экономики уменьшило вдвое необлагаемую налогом минимальную стоимость приобретенных с 1939 года акций до 50 тыс. рейхсмарок, вместе с тем закон не имел обратной силы. Мера была призвана запугать крупных акционеров и тех биржевых спекулянтов, которые из разумной осторожности стремились держать в своих портфелях как можно меньше германских военных облигаций. Министр экономики Функ видел в этом нежелательное «возникновение ажиотажа потребления товарно-материальных ценностей», который он считал «психологически опасным». Его цель состояла в «сдерживании курсов акций», «выталкивании денег для инвестиций с фондовой биржи и их переводе в ценные бумаги рейха», то есть в дальнейшее финансирование военных действий. Соответственно, необходимо было предотвратить рост стоимости торгуемых на бирже акций. Принудительно переданные Рейхсбанку акции служили «фондом непредвиденных расходов для поддержания стоимости рейхсмарки» и затем использовались для сдерживания роста курса. В этот же фонд явно входило и еще не реприватизированное «еврейское имущество»; в протекторате Богемии и Моравии оно было конфисковано «в целях регулирования цен на [германской] фондовой бирже» и передано Прусскому государственному банку[206].

Конечно, фирмы пытались добиться исключительных прав продажи принудительно полученных государственных ценных бумаг, и в основном безуспешно[207]. В целом с помощью таких вмешательств государства рост курса акций удавалось краткосрочно замедлить, но не регулировать постоянно: из-за все возрастающего финансирования Германией военной промышленности имело место превышение спроса над предложением, что, разумеется, сказывалось на бирже. Рейхсбанк прекрасно знал, что, хотя у него и оставались возможности чисто косметического вмешательства, «сами причины наступившей ситуации устранить было невозможно»[208].

В начале войны спекуляции на будущей победе Германии, несомненно, подстегнули котировки акций. Но ситуация изменилась самое позднее к осени 1941 года. Внешне ничего не поменялось. Желание купить осталось прежним. Изменился лишь мотив: теперь люди покупали акции, чтобы избежать все более сомнительной альтернативы, а именно вложения денег в казначейские обязательства рейха. Так что из-за скептического отношения к политическому руководству акциями торговали все меньше и меньше (современники говорили о «дефиците на биржах») и в то же время спрос рос с каждым днем. Причина заключалась