Пушкин. Наше время. Встречи на корабле современности - Гаянэ Левоновна Степанян

и отчизну: власть может быть роковой, а отчизна призывает к служению. Поэт ставит знак равенства между служением Родине и стремлением к свободе. Это антитезис первой строфе и теме разочарования.

А после тезиса и антитезиса последовал тот самый синтез, который потряс современников: «Мы ждем с томленьем упованья минуты вольности святой, как ждет любовник молодой минуты верного свиданья». Пушкин берет и объединяет тему любви и тему гражданского служения. А они совершенно несовместимы, например, с точки зрения декабристов. А у Пушкина одно совершенно не мешает другому. Он вносит интимное звучание в классическую тему коллективного патриотического переживания. Кстати говоря, первым это проделал Жуковский в «Певце во стане русских воинов»: «Поля, холмы родные, родного неба милый свет»[43]. Он в этом стихотворении впервые в нашей литературе не разделил чувства на личные и коллективные, а явил чувство любви к родине как глубоко личное переживание.

МВ:

Но это был особый момент, это был 1812 год, когда эти чувства слились не только у Жуковского, а в общем сознании.

ГС:

Жуковский их выразил. Пушкин же довел этот синтез до максимума, соединив в одном тексте две темы. И, конечно, это впечатляло современников. Напомню, что в мировоззрении декабристов гражданин должен отказаться от всего личного. Они дети эпохи Просвещения и классической литературы. А для Пушкина любовь – это не антоним, а синоним свободе. Свободному человеку ничто не должно мешать любить.

МВ:

Ну да, «я люблю тебя – и ненавижу деспотизм».

ГС:

Последние же строки стихотворения просто крамольные: «Россия вспрянет ото сна, и на обломках самовластья напишут наши имена!»

МВ:

Девятнадцатилетний романтический поэт, как современный рэпер, делает панчлайн, ударную концовку.

ГС:

Обрати внимание, что любить родину и не любить правительство было нормально уже в начале XIX века. И при этом, кстати говоря, Пушкина никто не обвинял в предательстве, даже царь. Его наказали и отправили в ссылку за неблагонадежное поведение, а не за что-то иное.

МВ:

Да, эта ситуация была новая, возникшая только после войны 1812 года, потому что до этого невозможна ситуация, когда человек, что называется, мнящий себя патриотом, находился бы вне государственной структуры. Если ты патриот – служи в том или ином качестве. «Иди-ка послужи!» – говорит Фамусов, начинавший карьеру по меньшей мере при Павле, а скорее всего – при Екатерине, приписанный куда-нибудь еще ребенком. А патриоты, которые противопоставляют себя любой государственной структуре, – это, конечно, изобретение века девятнадцатого, изобретение уже романтической эпохи. Отсюда знаменитый ответ Чацкого: «Служить бы рад, прислуживаться тошно».

ГС:

И начинается это отношение еще с Радищева. Не просто так в одном из черновиков «Памятника» есть строка: «Вослед Радищеву восславил я свободу».

МВ:

«Вослед Радищеву»… Но сам Радищев был чиновником, более того, он был начальником Санкт-Петербургской таможни, то есть самой что ни на есть «шкурой».

ГС:

Что не помешало ему…

МВ:

Может быть, не помешало, но он совершенно не исключал того, что необходимо служить, необходимо быть встроенным в ту или иную ячейку вертикали власти. Помнишь стихотворение «К портрету Чаадаева»?

Он вышней волею небес

Рожден в оковах службы царской;

Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,

А здесь он – офицер гусарской (Т. 1. С. 371).

Штука здесь в том, что всякому человеку свойственно иметь какое-то место: быть Брутом – это очень круто, а кем ты, собственно, служишь, кто ты есть? Это, конечно, сбивается на такие же вопросы, которые в семидесятые-восьмидесятые годы задавали подпольным советским рокерам и кавээнщикам: это все очень мило, а работаете-то вы где, молодые люди? Но с началом перестройки выяснилось, что сочинение песен и реприз тоже может оказаться ответственной востребованной работой. И, с некоторой степенью допущения, после 1812 года, когда «молодые люди», молодые офицеры вернулись из Европы, выяснилось, что можно по-другому, можно быть эдаким «публичным интеллектуалом», «трибуном трактирным», как потом с большой иронией писал сам Пушкин уже в «Онегине». Это нормально, это тоже способ служения родине.

ГС:

И когда Пушкин говорит о необходимости внимать призыванью отчизны, чтобы мы что-то сделали, – это и есть служение родине.

МВ:

А что у нас с «Русланом и Людмилой»? Какое там служенье?

ГС:

Поэма вышла, когда Пушкин уже уехал на юг России.

МВ:

Разве?

ГС:

В 1820 году, в июле-августе, а Пушкин был выслан в мае.

МВ:

Да, но фрагменты из нее были напечатаны в двух журналах в марте. Пушкин поставил точку 26 марта – и отдал фрагменты в «Невский зритель» и в «Сын отечества». И не прогадал: они вызвали живейшую полемику. А главное – он успел получить «фидбек» от тех, чье мнение ему было действительно дорого. Именно тогда Жуковский вручил Пушкину портрет со знаменитой подписью «Победителю ученику от побежденного учителя». Впрочем, уже на Кавказе, 26 июля, Пушкин приписал эпилог.

ГС:

А вступление про лукоморье и дуб зеленый…

МВ:

Оно еще более позднее, написано в Михайловском в 1824–1825 годах.

ГС:

И появилось во втором издании, в 1828 году. Итак, отдельным изданием поэма вышла, когда автор уже был на юге. Она имела большой читательский успех, но не встретила сочувствия у критиков. Даже Жуковский, несмотря на явное личное одобрение, в журнальной полемике своего восторга никак не выразил. Зато во множестве появились статьи, в которых Пушкина критиковали. Например, Карамзин назвал сказку «поэмкой», а Дмитриев сказал так: «Я тут не вижу ни мыслей, ни чувств: вижу одну чувственность»[44].

МВ:

Занятно: Дмитриев сам, в общем-то, отнюдь не строгий моралист и сам ищет себя на ниве легкой поэзии.

ГС:

Литературный XVIII век вообще не столь моралистичен, каким может представляться.

МВ:

Разумеется, традиции либертинажа. И даже куда более ранние. Сам же Пушкин в «Опровержении на критики» возмущался: «Есть ли в „Руслане“ хоть одно место, которое в вольности шуток могло быть сравнено с шалостями хоть, например, Ариоста, о котором поминутно твердили мне? Да и выпущенное мною место было очень, очень смягченное подражание Ариосту» (Т. 7. С. 118). Традиция чувственной поэзии вовсе не была чем-то скандальным. Не говоря уж про прямую маргинальщину, «барковщину». К которой, кстати, лицеист Пушкин имел прямое отношение как автор охальной поэмы «Тень Баркова»[45].

ГС:

Но обсудить «Руслана и Людмилу» я хотела по другому поводу. Эта поэма стала первой пробой перед тем, как Пушкин обратился к «роману жизни», то есть «Евгению Онегину».

Дело в том, что по тогдашним канонам автору следовало выбирать единственную точку зрения –