Кто придумал землю? Путеводитель по геофилософии от Делёза и Деррида до Агамбена и Латура - Максимилиан Неаполитанский

именно оно подводит к сути антропоцена: человек начинает вмешиваться в природные процессы и изменять их. Шахтеры эпохи промышленной революции полностью зависели от погоды – дождь мог затопить шахту, прервать их труд. Паровой насос Ньюкомена позволил игнорировать погодные условия и освободил рабочих из зависимости от природных циклов. Это освобождение, как полагают исследователи, стало реальным и символическим началом антропоцена. Влияние человека на Землю начало приобретать масштабный характер, приводя планету в поврежденное состояние.

Бесчеловечный постгуманизм. Еще одним аспектом поврежденной Земли является «опасный», бесчеловечный, или дегуманизирующий, постгуманизм. Об этом говорит исследовательница феминизма и номадизма Рози Брайдотти, описывая конкретные экономические и технологические процессы, которые на практике отличаются от установок философского постгуманизма. Обычно под постгуманизмом понимают постантропоцентрические исследования нового материализма и спекулятивного реализма – работы Грэма Хармана, Квентина Мейясу, Карен Барад, Джейн Беннет и других авторов. Они говорят о постгуманизме с точки зрения теории, создавая новые концептуальные горизонты за пределами привычного восприятия человека и его центральной роли в мире.

Однако Брайдотти называет постгуманизмом не только эту философскую тенденцию, но и реальные процессы, особенно связанные с экономикой и технологиями, которые она обозначает как «технологии доставки смерти». Брайдотти пишет, что в современной экономике человеческое участие постепенно становится ненужным: теперь есть автоматизированные предприятия, роботизированные заводы и фабрики, а также автономные транспортные средства.

Сюда относятся и военные технологии, такие как дроны и дистанционно управляемые ракеты, которые также функционируют без непосредственного участия человека. Брайдотти рассматривает эти процессы как небезопасные для человека и природы, замечая: «Комбинация инвестиций и жестокости – парадокс постчеловеческого состояния, порожденный самим развитым капитализмом»[102]. Такие технологии не только обходятся без человека, но и в некотором смысле противостоят человеческому, угрожая ему.

Опасный постгуманизм воплощает в себе практики, которые сначала могут показаться прогрессивными и полезными, хотя на самом деле несут глубокие этические и экзистенциальные риски. Многие технологии оказываются вне морального контроля и потому часто обсуждаются в контексте ответственности: кто в ответе за последствия их применения? Однако суть вопроса глубже: важно не столько то, кто контролирует эти технологии, сколько сам факт их существования и отделения от человека. Проблема не в том, должен или не должен человек контролировать технику, а в том, что при создании таких технологий он самостоятельно производит опасность, которая продолжает свое существование в автономном режиме. Брайдотти пишет:

Постчеловеческое состояние наделено более чем изрядной долей бесчеловечных черт. Жестокость новых войн, управляемых властью страха в глобализованном мире, отсылает не только к управлению жизнью, но и к множеству практик умирания, особенно в странах, находящихся в состоянии транзита. Биовласть и некрополитика – две стороны одной медали <…>. Современные технологии смерти являются постчеловеческими, поскольку они реализуются за счет интенсивного технического опосредования[103].

Эти технологии отделяют людей от производимых ими же инструментов и создают угрозу, связанную с разрывом между человеком и природой. «Опасный» постгуманизм, по мнению Брайдотти, тесно связан с антропоценом и философским осмыслением того, как человек отдаляется от природы и в конечном счете наносит ущерб Земле.

Отдаление Земли. Поврежденность Земли – итог не только антропоцена, но и целостных процессов отчуждения природы и планеты от социальных, экономических и философских дискурсов. Скажем, цитируя Иэна Гранта и Шеллинга: у европейской философии, начиная с Декарта, есть существенный недостаток – природы для нее не существует[104].

Отдаление Земли – важный поворот в понимании антропоцена. Антропоцен, с одной стороны, – это историческое явление, связанное с реальными изобретениями, которые изменили наше взаимодействие с планетой. С другой стороны, его развитие имело и философские предпосылки.

Философы постепенно вытесняли Землю из сферы своих размышлений. Казалось бы, Земля, геологические, природные и климатические процессы воздействовали и воздействуют на человека почти ежедневно. Однако Земля нередко становилась отдаленным и неживым научным образом, метафорой или невидимым ресурсом. Земля уходила как бы на задний план, порождая разрыв, схожий с «корреляционистским разрывом» между субъектом и объектом.

Земля отдаляется от философских стратегий мышления, которые могли бы ее концептуализировать. В «Возвышенном. После падения» Подорога подробно рассказывает о Канте и его прогулках по берегу Балтийского моря – о том, как они повлияли на его философию. Это занятный сюжет, но сейчас обратим внимание на описанное Подорогой отчуждение Земли:

Для космолога, да и для любого наблюдателя природы необходимо воображение, которое позволило бы наблюдателю смотреть на мир как малого, так и великого с независимой и отдельной точки зрения. Позволило бы ему как бы парить-над-миром, наблюдать за ним то с высоты птичьего полета, то со звезды Сириус. По сути дела, это новое понимание видения мира, которое образовалось с тех пор как боги античности были лишены своего олимпийского превосходства и человек занял их место[105].

Для Подороги отдаление от мира, от Земли, от природы (позиция «над») началось еще с Античности. Тогда боги были лишены своего олимпийского превосходства и человек занял их место. С этого момента, как могла бы сказать Донна Харауэй, появилась «уловка Бога». Люди науки, особенно философы, стали смотреть на мир свысока, подобно всевидящему глазу, как будто у них нет земного, материального тела. Эта позиция создала основу для такого типа философского и научного взгляда, который находится как будто бы вне физического и вне телесного мира. У философа нет тела – только мудрый взгляд и ясные мысли, которые все знают. Вспомним лекцию о Делёзе – платоновская высота, депрессивный взмах крыльев идей.

Харауэй критикует этот подход: мы долгое время рассматривали метафизику и науку как нечто оторванное от физической реальности, будто акт познания – это взгляд из ниоткуда, не зависящий от тела и контекста. Однако, по мнению Харауэй и многих других исследователей, этот акт всегда обладал телом. Любое философское и научное знание возникает из телесной позиции – из конкретной ситуации, пространства и физических условий, который влияют на восприятие.

Это две различные позиции: одну описывает Подорога в приведенной выше цитате, другую – Харауэй в своей программной статье Situated Knowledges: The Science Question in Feminism and the Privilege of Partial Perspective. Зафиксируем позицию Харауэй: говоря о Земле, она будет учитывать критику «взгляда из ниоткуда»:

Данью этой идеологии прямого, пожирающего, порождающего и неограниченного видения, технические опосредования которого одновременно прославляются и представляются как совершенно прозрачные, можно считать книгу, посвященную столетию Национального географического общества. Содержащийся в ней обзор материалов журнала National Geographic. <…> Мы встречаемся с этими фантастичными объектами одновременно как с бесспорными записями того, что существует, и как с героическими подвигами технонаучного производства. <…> Разумеется, такое представление о бесконечном зрении – иллюзия, уловка