Скотленд-Ярд. Самые громкие убийства, которые расследовала полиция Лондона - Саймон Рид

Нормандских островов — принадлежащего Британии архипелага, находящегося близ побережья французской Нормандии. Сообщалось, что на предыдущей неделе местная жительница, лично знавшая Мэннинга, видела его на пароходе, следовавшем из Саутгемптона в Джерси. В тот момент об убийстве еще не было известно полиции, так что присутствие Мэннинга на борту не вызывало никакого беспокойства. Депеша датировалась субботой, 18 августа, но дошла до Лондона лишь через пять дней. Хэйнс, опасаясь, как бы Мэннинг не удрал во Францию, отрядил сержанта Эдварда Лэнгли, чтобы он положил конец погоне. Лэнгли сумел выследить Мэннинга и в ночь на 28 августа захватил его врасплох прямо в комнате, которую тот снимал в коттедже под названием «Проспект-хаус». Эти двое знали друг друга в лицо: детективу случилось расследовать «целый ряд ограблений» на железнодорожной линии Грейт-Вестерн и допрашивать Мэннинга, который, будучи тогда железнодорожным охранником, вошел в число подозреваемых[213].

— А, это вы, сержант! — воскликнул Мэннинг, когда Лэнгли вошел к нему в комнату. — Уж как я рад, что вы тут. Знаю, знаю, зачем вы явились. Если б вы не пришли, я бы сам приехал в город, чтобы все объяснить. Я невиновен, как есть невиновен!

Лэнгли велел Мэннингу вылезать из постели и одеваться.

— А эту негодяйку-то поймали? — спросил Мэннинг, натягивая одежду. — Она как раз во всем и повинна. А я невинен, как ягненок[214].

Он трещал без умолку — и сразу же обвинил во всем Марию. Это «по ее приказу вырыли могилу, какое-то время назад, не помню когда», заявил он. В ночь убийства она накрыла стол к ужину и «пригласила О’Коннора пройти вниз, чтобы тот руки вымыл». Когда ирландец стал их мыть, Мария подобралась сзади и выстрелила ему в голову. По поводу множественных трещин в черепе несчастного Фредерик не мог ничего сказать, однако неоднократно выражал удовлетворение арестом Марии, поскольку она оставила его «в полном неведении касательно конечного пункта ее путешествия, к тому же без денег»[215].

* * *

Мэннинги предстали перед судом вместе. Процесс, проходивший в Олд-Бейли, начался 22 октября. Первым делом супруги обвинили друг друга в смерти О’Коннора. «Ярд» нашел студента-медика, который был их жильцом незадолго до убийства. На суде он заявил, что Фредерик однажды поинтересовался у него, «какая часть головы наиболее уязвима и наиболее важна для жизни» и попадают ли убийцы в рай. «Я ответил ему — нет», — признался студент. Он также показал, что Фредерик в присутствии Марии спросил у него: «Какое лекарство производит оцепенение или частичное отравление, чтобы принявший его все же смог водить пером по бумаге?» По словам молодого человека, супруги намеревались «заставить О’Коннора подписать вексель на значительную сумму — 500 фунтов». Рассматривался и такой план: напоить О’Коннора допьяна, уверив его, что бренди защищает от холеры[216].

26 октября присяжные признали обоих супругов виновными. Вердикт никого не удивил. Фредерик не воспользовался законной возможностью обратиться к суду, но Мария все-таки выступила с последним словом: ей нашлось что сказать. На протяжении всего процесса ее поливали презрением за якобы несвойственные женщинам качества — стоицизм и недостаточное проявление эмоций. В напутствии присяжным адвокат Фредерика едва ли не приравнял к преступлению саму принадлежность Марии к женскому полу.

— Как учит нас история, женщина способна достичь более высокой ступени добродетели, нежели мужчина, однако если она уступает пороку, то падает гораздо ниже, чем мужской пол, — объявил он. — Поэтому моя гипотеза такова: обвиняемая Мэннинг замыслила, обдумала и спланировала убийство, а одураченного мужа сделала лишь орудием достижения своей цели[217].

Когда Марии предоставили слово, она принялась яростно обличать британскую систему правосудия и Англию в целом:

— Нету такого закона, который бы меня защитил… Видно, раз уж я женщина, одна против всех, мне надо самой сражаться с мужниными показаниями, сражаться с обвинителями, даже судья против меня, — сдается мне, что со мной обращаются не как с христианкой, а как с каким-то диким лесным зверем. Если судьи и присяжные вынесут против меня приговор, пусть это будет на их совести[218].

Чувства, питавшие гнев Марии, как-то потерялись при пересказе ее речи в прессе, которая клеймила ее как «Иезавель»{35} и «леди Макбет из Бермондси». «Ею явно владело величайшее возбуждение, — сообщала The Evening Mail, — степень коего можно оценить даже по бранному выражению, которое то и дело срывалось с ее уст: „Да будьте вы все прокляты навеки!“»[219].

13 ноября супруги встретились с палачом у виселицы, установленной на крыше тюрьмы «Хорсмангер-лейн». На казнь пришли поглазеть около 30 000 человек. Вокруг царила какая-то карнавальная атмосфера. В толпе распевали балладу, сочиненную специально для этого случая:

Дамочки, не лезьте в омут,

Мир храните и покой,

А не то вас тоже вздернут,

Словно Мэннинга с женой[220].

Чарльз Диккенс посетил и эту казнь. Как и в случае с повешением Курвуазье, он решил, что перед ним весьма отталкивающее зрелище. «Полагаю, — отмечал он в письме, направленном в The Times, — никто не мог бы себе представить столь немыслимо чудовищную картину, когда злобная и легкомысленная толпа собирается в огромном множестве, чтобы полюбоваться казнью; ее не следовало бы являть даже в каких-нибудь языческих краях, ибо ни одна страна под солнцем не заслуживает такого». Тем не менее на него произвел большое впечатление стоицизм Марии — и вообще то, как она выглядела на эшафоте. По словам Диккенса, тело ее имело «весьма изящные очертания и было столь искусно затянуто в корсет и изысканно одето, что не изменило своего аккуратного и стройного вида, даже когда стало медленно покачиваться в петле из стороны в сторону»[221].

Впоследствии Мария Мэннинг станет прототипом душегубки мадемуазель Гортензии в его «Холодном доме». В романе также упоминается «инспектор Баккет, сыщик», образ которого во многом списан с инспектора Фредерика Филда. Хотя убийства, как и ужасные несчастья и горести, терзающие низшие сословия, и прежде служили темами произведений Диккенса, в 1850 году его прямо-таки зачаровали детективы Скотленд-Ярда, которые, как он писал, «выполняют самые трудные действия, каких только потребует их ремесло»{36}[222].

Будучи главным редактором еженедельного журнала Household Words, Диккенс опубликовал там целую серию статей, в которых придавал сыщикам статус элиты общества, вознося их выше типичных полисменов. В том, как они осматривали место преступления, Диккенсу виделось нечто присущее подлинному интеллектуалу, занятому творческим трудом: «Подобно тому как ценитель живописи способен с первого взгляда определить, какой художник написал картину, а