Колокольчики Достоевского. Записки сумасшедшего литературоведа - Сергей Анатольевич Носов

любимый, но все же не посторонний нам, из серии “в семье не без урода”; за недолгое романное время мы с горемыкой свыклись уже и в самом деле почти породнились… Вам так по душе? Только давайте, Евгения Львовна, наше теперешнее либеральное законодательство отличать от законов времен Достоевского. Да и не в юриспруденции дело, в конце концов!.. Говорю же, читатель романа становится по самоощущению, пускай и навязанному авторской волей, кем? – укрывателем преступника, совершившего двойное убийство при отягчающих обстоятельствах!..

Видите, в какое положение Достоевский поставил читателя?

То-то!

Не знаю, что Вы думаете о нейролингвистическом программировании, но я не виноват; это всё он, дорогая Евгения Львовна.

И все же согласитесь: ваши, не конкретно Ваши, а вообще ваши читательские симпатии к Раскольникову весьма специфические. Если позволите, я все-таки себя исключаю из неисчислимого коллектива читателей, – я ж, Вам известно, могу под читателя канать только в плане самопознания, как читатель себя самого; ибо я Вы знаете кто.

А вы – каждый сам по себе и все вместе? Каково вам дружить с Раскольниковым? Вот Вы, Евгения Львовна, которая сама по себе, Вы как?.. Чем сильнее Вас пытается Достоевский сблизить с Родионом Романовичем, тем сильнее Вам хочется обозначить дистанцию, не так ли? Есть что-то в Раскольникове фатально чужое, инородное – не из Вашей породы (а ведь “родственничек” почти – по интимности-то сближений). Каторжане эту чуждость почувствуют остро – различат опасность для всех чего-то нечеловеческого в нем, другого. От такого или подальше держатся, или при случае от таких избавляются. Неприязнь к нему объяснят в Эпилоге тем для себя, что в Бога будто бы не верует (с этим на самом деле сложнее). Характерно, что нападут на него “все разом… с остервенением” после того, как будет в церкви “молиться вместе со всеми”. Разберитесь-ка, убить “на второй неделе Великого поста” – великий то грех или, наоборот, подвиг, коль скоро убийство “безбожника”… В голову того каторжного, что бросился на Раскольникова “в решительном исступлении”, проникнуть читателю не дано, а ведь там ну если не “теория” (тот и слова такого не знал), то свое соображение было, определенно “идейное”, и не потому ли Раскольников ожидал удара “спокойно и молча”, что встретился с родственным чем-то?..

Хотя отличие очевидное: сам он приговор выносил индивидуально, здесь ему – сообща. Тоже “по совести”, а стало быть, справедливо. Удалась бы попытка убить его (в Эпилоге), и был бы он тогда, по сути, казнен – только по куда более суровому приговору, чем вынес суд, и не за преступление, им совершенное, а за роковое, независимое от него самого отклонение, обособляющее от других в популяции.

Не в том тут главное, что “безбожник”, и уж совсем не в том, что “барин”, а в том, что – меченый.

Он – меченый. Мечен он прежде, чем появился на свет – то есть на тот К-н мост в первом абзаце романа. Избранник, он авторское получил поручение, и нельзя не исполнить. Он для того и появился на свет, чтобы избранником быть – чтобы исполнять порученное. В мире героев романа – людей “нормальных” – он совершенный чужак. (Про Розенкранца и Гильденстерна писал в этих заметках, если читали.) Нездешний он. Из инобытия.

Да Вы сами попытайтесь осмыслить свое восприятие Раскольникова. Вы же к нему как к смертнику относитесь, причем на всем романном протяжении, кроме последней эпиложной страницы; не в том смысле, что необратимо приговорен еще до приговора, а в том, что действительно предвечный мертвяк – конченный… еще до начала.

“Кто я? Я поконченный человек, больше ничего. Человек, пожалуй, чувствующий и сочувствующий, пожалуй, кой-что и знающий, но уж совершенно поконченный”. Это Порфирий Петрович Раскольникову говорит о себе, а можно было бы так Раскольникову о самом себе сказать. С большим основанием.

Только Порфирий Петрович иначе на героя смотрит: “А вы – другая статья: вам Бог жизнь приготовил”. И здесь Достоевский на светлый финал намекает, еще немыслимый на странице их странного разговора.

Но это еще когда будет, светлый финал – очищение, признание, слезы… Духовное воскресение и т. п. А пока – мертвяк. Живой, но мертвяк.

Поэтому читательское сострадание к нему на уровне почти физиологическом – как к существу, способному переживать всякое вроде страхов, включая по-человечески понятные страхи быть разоблаченным. Но чтобы с вами случилось что-то подобное, вы не допускаете возможности, одновременно боитесь ее для себя представить, недопускаемую-то, отсюда вам близки эти страхи-ужасы, но с поправкой на то, что это вам не грозит.

Тут о боли шел разговор. Сомневаться можно во всем, кроме боли. Боль и есть безусловная, истинная реальность – “данная нам в ощущениях”. В этом мире ей предоставлена полнота выражения. Когда Вас трясет электрическим током, Вы никто, Вы не личность, у Вас нет мыслей, Вы и есть – боль, равновеликая всей Вселенной, потому что кроме боли сейчас нет ничего.

Мы об этом часто с братом моим говорили, с братом моим близнецом. Для него боль во вселенской своей полноте выражает червяк на рыболовном крючке. Не образ боли, но сама боль, отрицающая реальность всего остального, включая нас с Вами, Евгения Львовна, ее в этот момент не чувствующих. Пусть будет так.

А есть болезненность. Не боль, но болезненность – применительно к индивиду.

Ей тоже свойственна полнота выражения, коль скоро будет найдено тому вместилище. Достоевский нашел: Раскольников. Живой мертвяк.

По-настоящему живые герои, не отягощенные сверхмерно поручением, способны у Достоевского на радикальный жест в конечном итоге, могут и убить себя – Свидригайлов, Ставрогин, инженер Кириллов (самый идейный из всех)… Или сделать гибельный шаг в бездну – Рогожин, Мышкин… Отдаться последним страстям…

Живому мертвяку самоубийство противоестественно. И физическая гибель ему не грозит – по крайней мере, в таком состоянии. Знал бы Раскольников, что он береженый. У Достоевского он же единственный в своем роде. Не для самоубийства его уготовил автор, не для гибели. Наоборот. Он бережется для чуда – на последней странице. Воскресение. Новый Лазарь. “Он плакал и обнимал ее колени”. И она тоже… “Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого”.

Вот для этого и написал роман. И на убийство для этого автор послал Раскольникова.

А Вы пособник его. Хоть и боитесь в том признаться себе.

Он-то воскреснет в конце Эпилога, духовно воскреснет, а Вам с этим жить: Вы пособник убийцы, Евгения Львовна, пособник!

Это важная мысль, я бы выразил ее в названии этой