Колокольчики Достоевского. Записки сумасшедшего литературоведа - Сергей Анатольевич Носов

Да, о свидетельстве, к слову… Ваше одно замечание мне показалось вполне остроумным. Я Вас давеча назвал “свидетелем и соучастником”. А может только одно быть – или ты свидетель, или ты соучастник. Нет, правда, замечено тонко – спасибо!

Могу на это ответить: с юридической точки зрения, наверное, действительно так, или – или. Но по ситуации немножко не так. Смотря с какой стороны посмотреть. Вы – читатель. Вы не просто свидетель, Вы свидетель единственный (автор не в счет)!

А кто ж как не Вы? Не мебель же!.. И теперь знание о происшедшем ляжет тяжким бременем на Вас.

Ваше присутствие в романе автору необходимо, Евгения Львовна, но задается оно не прямо, как, допустим, могло бы обозначаться прямыми апелляциями к читателю или хотя бы выраженным пониманием Вашего читательского существования, нет, Евгения Львовна, Вам навязывается не учтенная поверхностной стороной сюжета роль единственного свидетеля и сверх того – соучастника, нравится Вам или нет, – я бы назвал эту ситуацию пассивной интерактивностью.

Ваше право, не хотите, чтобы подробно сцену обыска, то есть грабежа, разбирал, – не буду. Но почему не хотите, не скажете? Жутковато вспоминать, как лихорадочно комод вместе с ним потрошили да ту укладку из-под кровати? Говорите, он – сам. А Вы-то где были? Ладно. Хорошо. Я скажу, где были. Да Вы там везде были. Везде. Помните, Раскольникову послышалось вдруг, что “в комнате, где была старуха, ходят”. Вам же не нравится в чужих вещах копаться, да? “Он остановился и притих, как мертвый”. Оцените “как мертвый” – это в присутствии мертвеца-то – натурального, свежего!.. “Все стало тихо, стало быть, померещилось”. Сколько времени прошло, не говорится, – но “вдруг” (известно: Достоевский очень любил “вдруг”) “…вдруг явственно послышался легкий крик” – ну, дальше известно: Лизавета и все такое. Казалось бы, связь между тем “померещилось” и этим “вдруг” однозначная – явление Лизаветы в квартире. А я утверждаю, что ничего на однозначность не указывает. Я утверждаю (и Вы знаете, почему есть у меня моральные права на утверждения), что вот что. Что шаги, которые ему тогда “померещились”, вовсе не Лизаветины были – она вошла позже. Кто же там был? – спросите Вы. А я отвечу: Вы-то и были! Вы, Евгения Львовна, в известный момент персональный читатель!.. Это Ваше присутствие ему “померещилось”, это Ваше присутствие безотчетно он ощутил в сей “момент истины”. Это Вы “ходили” в его представлении. Это Вы напугали его своей невозможностью в мире его измерений. Потому он и замер не иначе “как мертвый” (безотчетно – заметьте). Мертвяками в живой природе многие в момент опасности прикидываются. Страшнее Вас, вестника иных измерений, быть никого для него не может. Вы – немыслимое. А “легкий крик” Лизаветы – это уже потом…

Вам самой-то не страшно?

Мне страшно. По природе моей, Вам хорошо известной, мне страшно – мне страшно в себе это всё ощущать.

Но я догадываюсь, эта картина Вас не вполне устраивает. Слишком абстрактна. Нет осязательности. Рыться в чужом комоде как-то понятнее. И привычнее. В том смысле привычнее, что привычнее, чем “ходить” привидением. Да я ж не настаиваю. Я ж только и отталкиваюсь, что от текста. Хотите другую аналогию, попроще? Извольте.

Вы читали “Белые ночи”? Знаю, Евгения Львовна, не читали. Ну так вот. Там слепая бабушка прикалывает к себе булавкой девушку Настю за платье. Чтобы при ней все время была. Рукоделием обе занимаются рядом – одна слепая, другая зрячая. Вот и Вас, Евгения Львовна, добросовестного читателя “Преступления и наказания”, автор в этих эпизодах прикрепил булавкой к Раскольникову. Вы с ним заодно.

И нет противоречия в двояком существовании Вашем. Оно и трояким может быть, и каким угодно множественным. Читатель и антропоморфным субъектом способен бытийствовать, и распыленным облаком…

И это Ваше счастье, что Ваше присутствие, по большому счету, герою неведомо. А представьте, он бы Вас на самом деле узрел. Силой, допустим, извращенного воображения автора. Ведь замочил бы топором, глазом не моргнув. Он бы любого убил – окажись там свидетелем. Соня бы вошла, крестовая сестра Лизаветы (крестами обменялись), – так он бы Соню. Мармеладов – Мармеладова бы. Наверное, мать не стал бы и сестру. И то не уверен. Мог бы и их, от стыда непомерного да по любви – чтобы спасти от переживаний убийственного позора.

И Разумихина, войди он… хотя не знаю… “Кох обеими руками крестится: «Если б я там, говорит, остался, он бы выскочил и меня убил топором». Русский молебен хочет служить, хе-хе!..” Это я Никодима Фомича процитировал. Смешно Никодиму Фомичу, квартальному надзирателю. “Хе-хе!” А как бы повел себя Раскольников, останься там Кох на лестнице, – ждал бы у моря погоды, действовал бы?.. Уж Вас бы точно, Евгения Львовна, – вы не просто опасный свидетель, Вы – метафизически опасный свидетель, и свидетель, кстати, умышленности, ирреальности, сочиненности его несвободного существования… И опять же, закончилось бы повествование на этом, потому что кто же читать будет, когда читатель в крови со сдвинутым черепом на полу распластался?.. Извините, представил. Меня-то лично это всё не касается. Я ведь сам по себе. Но с кем бы я тогда сейчас разговаривал, когда бы Вас вдруг не стало? Кто бы воспринимал меня в лучшем из моих воплощений? Никто. Впрочем, это уже я фантазирую, что никто. Увлекся. Пост-, знаете ли, – модернизм. Не моё-с.

Но с другой стороны, сам текст предлагает такие возможности!.. Раскольников мог ей мертвой уже голову отрубить!.. Это когда заметил снурок – шнурок – у нее на шее, как верно он догадался, с кошельком… “Дернул его, но снурок был крепок и не срывался”. Вот тогда он и “взмахнул было опять топором, чтобы рубануть по снурку тут же, по телу, сверху, но не посмел”. Две минуты ушло на возню по разрезанию топором снурка (“к тому же намок в крови”) – без прикосновения к телу. Справился. И так, наверное, лучше, чем рубить махом, но скажите мне, это ж по Вашей части, – всё ж инстинкт отвращения у него… правда же, притупился?.. “Крови между тем натекла уже целая лужа”. Это ж Вам вместе с ним одинаково зримо показано.

А до того хотел ее еще разок – в порядке контроля. “Схватил топор и намахнулся еще раз над старухой, но не опустил. Сомнения не было, что она мертвая”. Хорошо, что сомнения не было, и так, на мой вкус, перебор. “Нагнувшись и рассматривая ее опять ближе, он увидел ясно, что череп был раздроблен и