Колокольчики Достоевского. Записки сумасшедшего литературоведа - Сергей Анатольевич Носов

приходил!..). Каково такое услышать Раскольникову (в “Русском вестнике”)?.. Лежит на диване, в потолок уставился… Это я представляю. А у Достоевского (там): “Посмотрел на нее задумчиво, как бы не совершенно ее понимая; прежнее нетерпение блеснуло в глазах его”.

А теперь подумаем, получилось ли. Читатель “Русского вестника” мог бы сказать: не верю. Не верю, что доктор!

Я, помню, тоже, узнав о такой коллизии, не поверил сразу. Как-то чересчур нарочито, мне показалось.

А теперь я вижу всю картину событий. И чтобы мне была дана она во всей ее достоверности, мне единственно было дано до того самому докумекать, – и вот очередной парадокс: Достоевский достоверности ради все детали те убирает, все маркеры достоверности!

Как образованный лекарь мог с Лизаветой сойтись? С “почти идиоткой”, с “юродивой” (Раскольников скажет), с той, которую любой, кто хотел, мог поиметь?.. В романе этого нет. Но всё ж очевидно. Необходимость однажды заставила пойти к доктору. И скорее всего, по женской части… Он ее осмотрел. Вот и вся история. А как могло быть по-другому?

Разумеется, способен на такое должен быть человек, обладающий определенным характером – им Достоевский и наделяет доктора. “Ты малый славный, но ты, кроме всех твоих скверных качеств, еще и потаскун, это я знаю, да еще из грязных”, – по-дружески говорит Разумихин герою.

В итоге об отцовстве доктора в книжную редакцию не вошло, а вот то, что он потаскун, перешло из журнальной.

Так создаются репутации персонажей!

Трудно сказать, кого пожалел Достоевский – доктора ли, Лизавету ли, может, Раскольникова, и без того убийцу двоих, а скорее всего – Вас, Евгения Львовна.

А скорее всего – мастерски упростил задачу. А то много ненужных вопросов.

В конечном итоге грех детоубийства с Раскольникова как бы снят.

Как бы.

Но осадок остался.

Главу в заявляемой книге можно было бы так назвать:

ПРО

БЕРЕМЕННОСТЬ

[24]

О! Мне Гоголь позволен? Принят библиотечный заказ!.. Дело моё на поправку пошло?

Хотите со мной “Записки сумасшедшего” обсудить? Думаете, поведусь? Нетушки, дорогая Евгения Львовна, разбирайтесь без меня со своим Поприщиным, лечите его по своим методам. Примерять чужие безумства на мне у Вас не получится.

А давайте-ка лучше о повести “Нос” покалякаем. Это пользу Вам принесет. Потому что прямое имеет касательство к преступлению Родиона Романовича, точнее – к способам и обстоятельствам сокрытия следов преступления. Вам как пособнику Раскольникова должно быть интересно, мне кажется.

Благодарности не принимаю! – уроки эмпатии даром даю (Вам – исключительно Вам!..).

Итак, о наших баранах.

Никогда ничего не видел смешного в повести “Нос”.

Евгения Львовна, вы только себя представьте на месте героя. Нет, я не о майоре Ковалеве и не о носе, которого он лишился. На месте Ивана Яковлевича себя представьте, на месте цирюльника, с пробуждения которого начинается повествование. Жуть ведь нечеловеческая. Разрезаете хлеб на завтрак, а там он. Объект. И вы, онемев, понимаете, что стали преступником. А всего ужаснее, что содеяли нечто непостижимо чудовищное не по своей воле – будто кто-то Вами его совершил. У вас не бывает такого? По утрам особенно… Лежишь, в потолок уставившись, и ощущаешь себя рабом необратимости, достойным сурового наказания; ужас понимания этого обдает твои члены холодом, грудь словно панцирем скована, язык онемел… Прежней жизни больше не будет. Чужой нос, Вами отрезанный, – точка невозврата. Только не математическая точка, а вполне материальная, не символ.

Говорите, не надо так серьезно подходить к невозможному случаю, повесть юмористическая, сам Пушкин шуткой назвал?

Шутка шуткой, но это на обычный читательский, то есть внешний взгляд шутка и парадокс, а изнутри на ситуацию взглянуть попробуйте, Вы себя все же Иваном Яковлевичем вообразите, – вот каково ему… Вам каково?.. при всем понимании Вашем невозможности того, что, однако, случилось… Каково, сударыня, осознавать непоправимость свершившегося, когда Вы этот объект из хлеба пальцем выковыриваете? Способны ли Вы хоть как-то сопротивляться новым совершенно чудовищным обстоятельствам?

Ну конечно, с Вами ничего подобного случиться не может, отрезанный нос это из области иррационального. А мы такие рациональные все. И всё-то в жизни у нас рационально, закономерно, выверено, продуманно…

Хрен с ним, с носом. Не хотите Иваном Яковлевичем, давайте… давайте к рациональному обратимся, где причинно-следственные связи не дают в себе усомниться: представьте себя Раскольниковым. Вот Вы проснулись, и в отличие от того беспамятного цирюльника Вам определенно есть что вспомнить – всю кровавую баню вчерашнюю. Я о масштабах ужаса. И чем же тогда левый носок с пятном застывшей крови отличается от отрезанного носа? Как улика – ничем. Ничем – как источник ужаса. Окровавленная бахрома, но прежде всего – футлярчики и свёрточки, вся добыча вчерашняя, – чем же это всё не собирательный нос? Оба преступника потрясены. Оба боятся разоблачений. Оба – вполне рационально – желают избавиться от улик. И практически одним способом.

“Наконец пришло ему в голову, что не лучше ли будет пойти куда-нибудь на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее…” Это Раскольников.

“Он решил идти к Исакиевскому мосту: не удастся ли как-нибудь швырнуть его в Неву?..” Это Иван Яковлевич, удрученный своим приобретением, – лет за семь до рождения Раскольникова.

Одинаковые соображения приходят в голову обоим, когда они – с разницей в тридцать лет – плетутся по одному и тому же Вознесенскому проспекту. Оба озадачены одним и тем же – не засветиться…

Уже это совпадение поразительно, но давайте поближе приглядимся к поведению обоих героев.

Настроение у Раскольникова паническое, у Ивана Яковлевича при схожих обстоятельствах – такое же. Обоих можно понять. Ивану Яковлевичу перед выходом из дома “мерещился алый воротник, красиво вышитый серебром, шпага… и он дрожал всем телом”, то есть предвидел встречу с квартальным надзирателем. Так и у Раскольникова то же настроение, та же дрожь: “Боялся он погони, боялся, что через полчаса, через четверть часа уже выйдет, пожалуй, инструкция следовать за ним”. Тут, заметим, ситуация обратной симметрии: Раскольников только что имел разговор с квартальным надзирателем в полицейской конторе и, забежав к себе за уликами, сразу поспешил с ними из дома – всё у него по сюжету романа в этот раз получилось, а вот Ивана Яковлевича прямо из дома с его страшной уликой так и направляет шальная судьба под бдительный взор квартального надзирателя – хуже ему, чем Раскольникову.

Или вот: Раскольников, отметим еще, только что претерпел в полицейском участке обморок, то есть он только что вернулся сюда, в эмпирическую нашу действительность, здесь оказался, а вот Иван Яковлевич, уличенный в