Колокольчики Достоевского. Записки сумасшедшего литературоведа - Сергей Анатольевич Носов

труда не представляет большого поставить себя на место Евгении Львовны, ее коллег – на Ваше место, Кира Степановна, – я способен посмотреть на себя чужими глазами. Зачем отрицать? – есть, есть особенность, на себя обращающая внимание. Вопрос, какую ценность ей придавать. Глядя на себя взглядом позиционированно сторонним, я не вижу в себе того, что моему самосознанию вменяется как сверхценность. Здравое рассуждение по этой проблеме, сейчас демонстрируемое для Вас, по-моему, лишь подтверждает верность моего взгляда.

В широком смысле мы ведь тоже с Вами коллеги. Вы кандидат наук и я кандидат наук – кто ж виноват, что науки разные? Евгения Львовна, если верить ее словам, доктор наук – допустим, оставим в стороне субординацию, мы же не в армии. Что-то мне подсказывает, Вы должны понять меня, Кира Степановна.

Вот Вы, я в этом почти уверен, не станете на манер Евгении Львовны высматривать гипертрофию там, где ее нет, – рассматривать в этом ключе, например, мою память. Память у меня вполне обычная, и напрасно Евгения Львовна находит нечто исключительное в том, что я способен цитировать километрами Достоевского, а “Преступление и наказание” знаю почти целиком наизусть; особенно впечатляет ее моя память на рукописные редакции романа и на то, что принято называть подготовительными материалами – свод их, достаточно полный, издан в седьмом томе Полного собрания сочинений ФМД, а также в “Литературных памятниках”, но вряд ли Вам эта книга знакома (толстая-толстая книга…) – в известные времена она изымалась из библиотек за участие в ней художника-невозвращенца. А то, что древние греки знали наизусть “Илиаду”, это Евгению Львовну совсем не смущает? Была такая профессия, не знаю, есть ли сейчас, актер-декламатор, – в юности самому довелось побывать на одном выступлении: актриса средних лет, сидя на сцене в кресле, читала наизусть роман какого-то финского автора, поверьте, далеко не уровня Достоевского, – я сам был поражен, как она сумела все это запомнить, и главное, зачем!.. Теперь меня это не изумляет. Хорошо, пусть мои доскональные знания текста называются теперь “гипертрофия памяти” – да, память моя избирательна, но мало ли гипертрофий в живой природе, отнюдь не считающихся отклонением? Не помню слово, каким называется это: хвост павлина, гигантские рога оленя-самца… Из той же области – величина, вернее, речь идет конкретно о длине, и это за последние годы меня больше всего поразило в естествознании, – длина сперматозоида мухи дрозофилы. Вы, конечно, относитесь к этому просто как к научному факту, и слово то, мною забытое, разумеется, знаете, но я, далекий от биологии специалист в других областях, был искренне поражен, когда прочитал в Википедии: пять сантиметров. У мельчайшей из мух!.. Пять сантиметров! Сантиметров! – В тысячу раз длинней человеческого! – это не укладывается в голове!.. (Простите за отклонение, Кира Степановна, видите сами: Достоевским не исчерпан мой интерес к тому, что творится вокруг…) Да, возможно, пример некорректен. Одно дело видовые или родовые свойства, а другое дело – индивидуальные, как в моем Случае. Пусть будет так: я индивид. И хотел бы видеть к себе полноценное отношение, обусловленное моей индивидуальностью, Кира Степановна.

В свое время Василий Васильевич Розанов, величайший знаток Достоевского и волею судьбы законный супруг его эксцентричной подруги, не побоюсь добавить любовницы, писал, что чувствует литературу как штаны; я мог бы повторить то же самое о “Преступлении и наказании” – я ощущаю как две брючины их: одна – “преступление”, другая брючина – “наказание”, – то есть в совокупности те же штаны, аналогично! – и все же не буду так говорить, потому что мой Случай сложнее.

Позвольте Вам заметить, что Магометом или Наполеоном я себя не считаю… ни кем бы то ни было из подобных лиц. Довелось мне здесь повидать всякого: и Ленина, и Солженицына, и Горбачева… Кем я себя полагаю, Вам, должно быть, известно, Вы ведь читали предыдущие пункты заявки на книгу. Мои записи на отдельном листке, изъятые из-под матраса, Вам тоже, уверен, доставлялись для ознакомления (оцените, до чего можно довести человека!..).

От человеческого облика, особо подчеркиваю, я не открещиваюсь. Но это не мешает мне оставаться при убеждении, нет, при знании того, чем я являюсь в первую голову, – романом Достоевского “Преступление и наказание”. Объяснить трудно. Считайте, я что-то вроде среды обитания образов Достоевского, я то, в чем образы Достоевского находят свое бытие. Идеи, замыслы, помыслы его персонажей и даже не обозначенных сущностей оживают во мне при первом же обращении к ним внутреннего моего взгляда. Я населен, помимо всего, даже теми из эфемерных, кому иным вниманием суждено заметиться лишь промельком возможности смысла, но во мне им всем предоставляется свой ранг бытия, потому что, я повторюсь, я чувствую пульс жизни этого организма.

“Преступление и наказание” до конца непостижимо, как до конца непостижим (без скромности) я сам в лучшей, в этой своей ипостаси. Я и есть – в лучшей своей ипостаси – “Преступление и наказание”, роман Достоевского. И вместе с тем – не сочтите за манию величия – вместе с тем нет на земле никого, кто бы лучше меня разбирался с этим. Потому что я знаю, как у него получается. Как получился я.

Заметьте, не автор романа и не герой Ваш покорный слуга, но “Преступление и наказание” как таковое – в самом широком, и глубоком, и, конечно, в самом высоком понимании смысла. Знаю, что есть в этом странное что-то, но ничего не в силах в себе изменить, – да и надо ли что-то менять? Я таков.

Порой мне кажется, вся беда в сложном названии текста. Был бы я “Идиот”, или “Игрок”, или даже “Подросток”, это воспринималось бы проще.

Простите, я немного устал, да и Вашего времени отнимать не хочется.

Надеюсь, мы скоро встретимся у Вас в кабинете, где растет мирт.

Моя просьба проста: позвольте хотя бы здесь, на письме, оставаться тем, кем себя ощущаю. Вам самой интереснее дело иметь с таким существом – с живым “Преступлением и наказанием”, разве не так?

Единственно, чем занимаюсь я тут, – составлением заявки на книгу. Мое обращение к Вам, по правде сказать, сбивает с ритма меня; в заявляемой книге этому тексту я места не вижу. Но сбить себе шаг я не вправе себе же позволить. Пусть настоящим прибережется место для чего-то иного, что пока не открылось, но непременно откроется мне.

Главу в заявляемой книге обозначил бы соответственно так:

О ВАЖНОМ

И НЕ СОВСЕМ

ОЧЕВИДНОМ

Часть третья

[28]

Кира Степановна (или кто Вы на самом деле).