Колокольчики Достоевского. Записки сумасшедшего литературоведа - Сергей Анатольевич Носов

масштаб событий, ею вызванный, просто заслоняет сам факт совпадения. Так, чтобы произошла бурная сцена на поминках Мармеладова с разоблачением мерзости Лужина, сей несостоявшийся шурин Раскольникова должен был остановиться у одной с Мармеладовым квартирной хозяйки, и не то чтоб случайно, а как будто бы и неслучайно – тут связующим звеном стал Лебезятников, с одной стороны сосед Мармеладовых, с другой – надо же как бывает! – бывший воспитанник Лужина… Но надо ли удивляться? Сказано же было в одном старом фильме: “Ленинград город маленький”.

Но бывает особый случай, когда уже не совпадение, но Случай с большой буквы демонстрирует себя во всей своей преобразовательной, перезагружающей мощи. Таков, за гранью вероятного, Случай задержанного маляра Миколки, сорвавшего своим внезапным признанием план Порфирия Петровича, учиняющего изощренное испытание Раскольникову. Или невероятное стечение обстоятельств, позволившее Раскольникову улизнуть незамеченным с места преступления. Случай промаха при стрельбе с трех шагов: пуля, выпущенная из револьвера Авдотьей Романовной, всего лишь царапнула висок Свидригайлову, а если бы отклонилась роковым образом на сантиметр, почти написанный роман и целиком состоявшийся в голове автора рассыпался бы весь, не выдержать ему двух убийц сразу – родных брата и сестру. Мой брат-близнец (вне подозрений – близнец) об этом так высказался: “Роман спасен, только этого никто не заметил”. Он предметно изучал этот феномен – Случай-с-большой-буквы; читайте его сочинения.

От себя добавлю одно: у Достоевского, и не только в “Преступлении и наказании”, Случай в ранге такого уровня становится сам персонажем повествования подобно тому, как в этом романе другим неантропоморфным героем, по общему признанию, являет себя Петербург. Но Петербург – один из главных, а Случай – всегда герой эпизода, каким бы ярким он ни был. Случай случился, и что его поминать?! – далее все мы – автор, герои, читатель – дело имеем с последствиями. Что бы то ни было – всё идет своим чередом при новых начальных условиях.

К эффектам, которых некоторые ждут от совпадений, это всё отношения не имеет.

Только зачем я Вам это говорю, кто бы Вы ни были, Кира Степановна?..

А затем, – отвечаю себе, – что работаю над заявкой на книгу и соответствующую главу следовало бы назвать так:

О СОВПАДЕНИЯХ

[30]

Кира Степановна!

Рад сближению наших позиций, ощущений и восприятий. Рад, что заявка предыдущей главы с Вашей стороны встретила живой отклик.

Вы внимательно читали все выпуски моей заявки на книгу, адресованные Вашей сестре. Этому рад еще больше. Они бережно хранятся в Общей папке, мне посвященной, что тоже радует.

Утренний наш разговор касается темы, которую поднимать даже не думал.

(Говорю, призывая деликатность на помощь.)

Вас заинтересовала моя несколько смелая фраза из прежних записей: “Мадам Бовари не пахнет потом”, – Вы спросили меня: “А Раскольников?” – и я ответил: “Он тоже”.

Мне, когда я так отвечал, показалось, мы думаем об одном. Что хотел я сказать этим ответом? То, что усилия автора не должны быть заметны читателю;

в частности, образ героя, созданный определенным старанием, не должен выдавать трудоемкость работы, на то затраченной; классика и в этом всему образец… Но тут я услышал возглас Вашего изумления: “Так он же не мылся!”

Надо было видеть Ваше лицо – оно выражало всё, что Вы об этом думаете.

В этот миг я поверил, что Вы – Кира Степановна; потому что Евгения Львовна (и это укор ей, а вовсе не Вам) такого простодушия себе бы ни за что не позволила.

Мне даже стало несколько обидно за Раскольникова.

Но вопрос по существу.

Постараюсь на него ответить.

Да, не мылся. Со всеми вытекающими из этого последствиями.

Кира Степановна, Вы морщитесь?

А что делать мне, имеющему феноменальное обоняние?

Вы первая, кому признаюсь в этом. Простите, что говорю опять о себе, но дело касается одной исключительной особенности восприятия текста, – именно этого и только этого текста: когда я погружаюсь в роман, в этот роман… я слышу запахи. Не просто читаю о них (там запахов много), но реально их обоняю.

Допустим, если читаю: “…летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу”, – я слышу действительно вонь, причем именно ту, которую вроде бы знать не должен, – вонь, извините, того Петербурга, с выгребными ямами во дворах и прочими прелестями. В романе много запахов, и почти все неприятные. И я вынужден слышать их. Причем… что хуже всего… я слышу запахи эти внутри себя самого… Ну, в силу специфики самосознания… Отсюда неизбежна некоторая тревога, Вы понимаете верно меня: я действительно небезразличен к тому, как воспринимаем другими… в одорологическом отношении… Как-то это у Вас называется… по-медицински… А впрочем, не надо преувеличивать мои страдания, – я умею эту особенность у себя отключать. Могу включить, могу отключить. Отключка – и я обыкновенный читатель, как все… Но когда включаю, тогда, уж извините, прекрасно слышу всё это в себе – вонь лестниц, кухонный чад, винный запах распивочной, запах масляной краски в полицейской конторе, куда пришел Раскольников…

А кроме того, я слышу запахи контекстуальной природы, отнюдь не маркированные в тексте ключевыми словами, но задаваемые самой ситуацией. Понимаете? Вот так.

Никому из Ваших коллег о том не рассказывал. Так ведь и не спрашивал никто. Вы медик, с Вами можно свободно об этом… Речь идет о несовпадениях восприятий – читателем, повествователем, другими героями – того или иного персонажа, и наконец, самим персонажем – себя самого.

Оставим в покое Мадам Бовари, это здесь ни при чем, и отметим с участием, что, объективно говоря, не мог не исходить от Раскольникова запах, как минимум потовыделения. Вы правы, причина не столько в жаре того несносного лета, почти аномальной, сколько в образе жизни героя. При полном безразличии к внешности и пренебрежении гигиеной он не мог не источать запаха, во всяком случае, всю первую часть романа и почти половину второй – пока Разумихин лично не озаботился переменой его гардероба. (Об отношении Разумихина к своему белью отмечается в романе по другому поводу: “На это счет он был особенно чистоплотен”, – и звучит это, похоже, Раскольникову в укор.)

Исходный гардероб Раскольникова описывается звучным словом “лохмотья”. “Он был до того худо одет, что иной, даже и привычный человек, посовестился бы днем выходить в таких лохмотьях на улицу”. И знаете ли, это позиция – если угодно, выражение “злобного презрения”, накопившегося в душе: “он менее всего совестился своих лохмотьев на улице”.

Раскольников спал не раздеваясь. Может быть, не каждую ночь, но “часто”. “Без простыни”. Покрывался ветхим