Колокольчики Достоевского. Записки сумасшедшего литературоведа - Сергей Анатольевич Носов

Речь Раскольникова – приговор.

Осудили Лужина вместе с Раскольниковым – Вы! Теперь Вы с Раскольниковым совсем заодно – теперь заодно по совести.

Не могу лишь понять, почему Вас это смущает.

Чего Вы стесняетесь, Евгения Львовна?

О соучастии Вашем никому неведомо. Кроме меня. Кроме нас с Вами. Вы бы и сами не догадались, если бы я Вам не заметил.

Я ж не Порфирий Петрович… Дело совести, сами ж сказали.

Как мне только главу вот назвать, напишись она по этим заметкам?

Так? —

ЭКРАН

[26]

Гром среди ясного неба. Вы намерены увольняться? Вот это новость… Вместо Вас мною будет заниматься будто бы некто Кира Степановна… я ведь правильно говорю?

Не подумайте, что узнал от брата (впрочем, он еще сам не знает, и Вам известно, что это ему неизвестно).

А я, кстати, со своей стороны знаю, что Вы с моим братом регулярно беседуете обо мне в дни посещений. Теперь уже “беседовали”… И опять же не от него, как могли бы подумать. Братьям-близнецам совсем не обязательно друг друга оповещать о происходящем, ментальные наши каналы еще никто не отменял; аль не верите в такие материи, Евгения Львовна?

Убежден на все сто, он Вам говорил о Диоскурах как идеальном примере неразлучности – о Касторе и Полидевке, братьях-близнецах, правда (в отличие от нас) от разных отцов, от бога и царя; один был бессмертным, другой смертным, что не мешало им жить не разлей вода, пока не умер Кастор.

Потом Полидевк, что ли, с ним свое бессмертие на двоих поделил… Так ведь бессмертие это штука такая, – как его ни дели, всё будет бессмертие. Если бы ему Зевс разрешил свое бессмертие на все человечество поделить, все бы мы бессмертными были – или нет, не так говорю? Слушайте (в голову сейчас пришло), любое бессмертие это ведь только полвечности! Бессмертие это вектор в будущее, а в прошлом до рождения – это уже без него совсем другая вечность… Помните, Вы меня донимали деревенской баней с пауками по углам, ну свидригайловской-то? Спрашивали, не представляется ли мне вечность в виде моей комнаты с тумбочкой? А я встречно спрашивал: не представляется ли Вам, Евгения Львовна, вечность Вашим кабинетом, где растет мирт?.. Вы делали вид, что не понимаете вопроса.

Мало кто помнит, что у Раскольникова был младший брат. Он его сам не помнил, но помнил, что в детстве почтительно целовал могилку. Ну и вон как вышло-то у нас: в детстве, значит, землю на могилке целовал, а в конце романа нашего – грязную землю на Сенной площади. (Там еще на этом месте через сто тридцать семь лет вырос объект, так называемая Башня Мира, семь лет возвышалась, теперь уже всеми забыта, а брат мой близнец о ней писал в свое время очерк культурологический – “Поцелуй Раскольникова” называл…)

Кроме земли в детстве, что на могилке брата, и кроме земли уже на наших глазах, на Сенной площади, Раскольников, мы видели, еще целовал: письмо матери, ногу Сони (это поклонившись “страданию человеческому”), саму мать – сначала “в глубокой задумчивости”, потом – при прощании – ноги ей обнимая, плача… еще – портрет покойной невесты на слоновой кости… ничего не забыл?

Его же поцеловала Поленька, маленькая дочь Катерины Ивановны. “Я сейчас у мертвого был, один чиновник умер… я там все мои деньги отдал… и, кроме того, меня целовало сейчас одно существо, которое, если бы я и убил кого-нибудь, тоже бы…” А что “тоже бы” – так и не договорил Разумихину.

А что “тоже бы”?

С братом моим близнецом тут недавно о гендерной, так сказать, балакали проблематике… ну в том плане, что писатели теперь писательницы преимущественно, а читатели, которых все меньше и меньше, сплошь читательницы теперь… Но кто ж подумать мог, что и по вашему ведомству те же тенденции… Нет, я не против. Но Кира Степановна!..

Заинтригован и несколько удивлен…

Ай!

Сестра-хозяйка (или горлица в клюве – как хотите считайте) мне только что весть принесла, что Вас будто бы нету – три дня уже как. Вот те раз. Правда, что ли? С кем же я тогда разговариваю?

Н-да…

Место для главы обозначим условным названием

О БРАТЬЯХ

И ВООБЩЕ…

Часть вторая

[27]

Дорогая Кира Степановна! Рад Вас приветствовать в обстоятельствах исполнения Вами новых служебных обязанностей! Жду с нетерпением очной встречи с Вами. Искренне надеюсь, что наши отчасти служебные отношения перерастут в плодотворное сотрудничество.

Насколько я информирован, Евгения Львовна ушла в отпуск. Говорю честно, без экивоков, ее хотя бы временное отсутствие мною воспринимается как творческий праздник. Объяснюсь, это несложно. Как вы сами видите, я занят составлением заявки на литературоведческое исследование, посвященное классическому роману Федора Михайловича Достоевского (1821–1881) “Преступление и наказание” (1865–1866). В настоящей работе я опираюсь на различные положения моих прежних исследований, но в первую голову – на оригинальные тезисы публичной лекции, прочитанной прошлой осенью в Музее-квартире писателя в Кузнечном переулке; она называлась “Как у Достоевского получается”.

Работа над заявкой, в той мере, в какой она замышляется, требует жертвенной самоотдачи, бескомпромиссность которой в данных условиях мне, боюсь, не по плечу. Я благодарен Евгении Львовне за принципиальное разрешение излагать свои мысли на предоставленной ею бумаге. Меня больше радует, чем смущает, профессиональный – отдаю себе в этом отчет – интерес Евгении Львовны к моим представлениям о предмете (было бы странно, будь оно по-другому); благодарный за любые знаки поощрения, все это время я не терял надежды увлечь ее некоторыми неизученными аспектами, в известных пределах открытыми мне, и представьте себе, увлекал, это достоверно известно, однако одно серьезное (для меня серьезное!) ограничение, к сожалению, оказалось непреодолимым препятствием в моих поисках. Евгения Львовна, следуя какой-то методе, не дозволяет мне рассуждать и мыслить с позиций того, кем я на самом деле являюсь. Мне запрещено изъявлять мое истинное существо по широкому спектру всевозможных практик. Вообще говоря, под ограничение попадает всё, что так или иначе связано с моей жизнедеятельностью; вот и эта работа над заявкой книги, к сожалению, не является исключением. Я понимаю, таков лечебный метод Евгении Львовны, но позвольте выразить к нему отношение: метод порочен, по-своему репрессивен, короче, я против.

Говорю об этом с болью в сердце, потому что честно пытался приспособиться к оздоровительной системе Евгении Львовны. Не получилось! Не вышло!

А ведь мне