От интернационализма к постколониализму. Литература и кинематограф между вторым и третьим миром - Росен Джагалов

Козлов, представляют собой группу сторонников реформ и противников сталинизма, сложившуюся в СССР после смерти Сталина, политическую и социальную идентичность «читателей „Иностранной литературы“» определить труднее. Судя по адресам и профессиям, которые они иногда указывали, эта группа весьма неоднородна в географическом и социальном отношении. Однако подписка на «Иностранную литературу» или частая ее покупка говорит о желании быть одним из «первых» читателей зарубежной литературы, о принадлежности или по крайней мере стремлении принадлежать к советской интеллигенции, особенно той, что в большей степени открыта внешнему миру.

Было бы неверно утверждать, что читатели журнала не проявляли к незападным литературам вообще никакого интереса. Разумеется, существовала категория читателей, испытывавшая личный или профессиональный интерес к литературе и обществу Африки, Азии и Латинской Америки. В письмах в редакцию встречаются одобрительные отзывы на такие публикации, особенно в первое десятилетие истории журнала, когда новые государства вызывали широкий интерес. Скажем, в 1962 году читатель Михаил Трофимович с похвалой отозвался о напечатанном в журнале произведении африканской литературы и попросил опубликовать еще что-нибудь. В ответном письме (тоже неопубликованном) главный редактор журнала Александр Чаковский (а скорее, сотрудник «Иностранной литературы», писавший от его имени) объяснил позицию редакции:

Однако Вы, следует из письма, очень примитивно представляете себе развитие худ.<ожественной> лит.<ературы> этих стран. Судя по Вашему письму, Вам кажется, что если в реальной жизни существовал, скажем, такой прогрессивный деятель, как Лумумба… и имели (имеют) место факты героической борьбы народов, то это предполагает и одновременное появление художественных произведений на эти же темы и с этими же фактами. К сожалению, это глубокое заблуждение. В результате многолетнего рабства колонизаторов миллионы людей в этих странах неграмотны, а писатели, учившиеся, как правило, в иностранных учебных заведениях и в силу сложившихся обстоятельств пишущие на языках колонизаторов, далеко не всегда прямо и непосредственно отражают сегодняшние события в жизни своих народов, которые далеко не всегда в состоянии эти книги прочесть. Современная литература народов Африки – это только что рождающаяся литература. Она отражает неравномерности культурного и политического развития африканских народов. Между прочим, если Вы читаете журнал, то не можете не видеть, что «Миссией» далеко не исчерпываются наши публикации писателей Африки. Так, например, мы напечатали повесть прогрессивного писателя из ЮАР Р. Сигала «Токолош», прогрессивного камерунского писателя Ойоно «Старый негр и медаль», дважды напечатаны повести алжирского писателя-коммуниста М. Диба, сейчас печатается роман томящегося в тюрьме (и наверно, уже убитого) Алексиса (писателя Гаити, который всегда считал себя африканцем по связям и традициям) «Деревья-музыканты». <…> Мы уже не говорим о стихах, а также материалах об Африке, печатавшихся в отделах публицистики и критики. Наконец, наш пятый, майский, номер будет целиком посвящен Африке[218].

Наряду с проявлениями интереса к африканской литературе, как в письме Михаила Трофимовича, практически с первых лет существования «Иностранной литературы» находились читатели, выражавшие по отношению к незападной литературе откровенное безразличие, если не враждебность. В одном из таких писем, написанном в 1956 году, В. Радугин из Харькова поучает редакторов:

«Лиззи» [пьеса 1948 года, более известная как «Почтительная потаскушка»] Сартра в сотый раз повторяет избитый сюжет о негре и белой женщине. Мы сочувствуем неграм и возмущаемся американскими расистами, но нельзя же писать об этом до бесчувствия. <…> В Индии кроме бедных крестьян есть еще и жизнь, и о ней надо писать. Нас не надо агитировать за то, чтобы мы сочувствовали бедным индусам, мы за них и против угнетателей, но мы хотим знать больше о жизни индийской интеллигенции. <…> Совершенно незачем описывать средневековый (и даже более ранний) китайский театр как какое-то достижение. Для европейца это просто дикое зрелище, действующее на нервы нормального человека[219].

В том же духе высказался в 1963 году другой недовольный читатель, Н. В. Фирсов:

В последних номерах просто нечего читать. Эти номера (8, 9, 10, 11) спокойно лежат на прилавках киосков. Их никто не покупает. А ведь было время, когда журнал зачитывался до дыр. Только и слышалось: «Читал последний номер ИЛ?» Это были номера, в которых печатались такие замечательные произведения, как: «Зима тревоги нашей» [Джона Стейнбека], «Счастливчик Джим» [Кингсли Эмиса], «Триумфальная арка» [Эриха Марии Ремарка], «Приключения Вернера Хольта» [Дитера Нолля], «На далеком меридиане» [Митчелла Уилсона], «Чочара» [Альберто Моравиа] и др. Конечно, можно спокойно печатать африканских поэтов, китайскую прозу, назидательные повести писателей Румынии, Венгрии, Болгарии, не боясь, что тебя могут изобразить в «Крокодиле» за стаканом кальвадоса. <…> Почему бы вашему журналу не напечатать роман Ремарка «Искра жизни»? По отзывам Л<итературной>Г<азеты>, это стоящий роман[220].

Со второй половины 1960‑х годов такие голоса звучали все громче и чаще. Можно назвать две возможные причины столь нелестного мнения о незападных литературах: во-первых, романы, о которых одобрительно отзывается Фирсов, написаны в США, Великобритании и Германии – традиционных средоточиях культуры для ориентированной на Запад советской интеллигенции. Поскольку прежний просветительский импульс интеллигенции сделать культуру доступной всем уступил место все более элитистскому пониманию культуры как уникальной возвышенной традиции, доступной лишь немногим избранным (им самим), многие интеллигенты позднесоветского времени открыто выражали сомнение, что «подлинную литературу» могут создавать в Африке (или в Болгарии и Румынии, стоявших на нижних ступенях этой западоцентричной иерархии, если говорить о странах соцблока). В этой иерархии были свои важные градации: например, несмотря на географическое положение Японии, японскую литературу и кино воспринимали почти как западные. В 1970‑е годы большой успех у советской публики приобрела и латиноамериканская литература, во многом благодаря магическому реализму. Литературы с более древней традицией, как, например, в Индии, Китае или арабских странах, обладали в глазах этой публики бо́льшим культурным капиталом, чем более молодые и не столь крупные литературы, скажем Субсахарской Африки.

С этими геокультурными предпосылками связано и другое, уже скорее чисто политическое объяснение, применимое прежде всего к группе читателей, которые разделяли нонконформистские и диссидентские настроения, – с точки зрения советской внешней политики упомянутые страны или регионы относились к категории «политически прогрессивных»: Болгария, Румыния и Китай были социалистическими государствами. Хотя на момент, когда Фирсов писал свое письмо (1963 год), многие страны Африки еще не обрели независимость, а в силу антиколониальной направленности новые страны, естественно, оказывались союзниками СССР. Более того, прямая поддержка революций в Африке, Азии и Латинской Америке, которой Советский Союз занимался редко и неохотно, на практике влекла за собой напряженные отношения с США и в целом с Западом, чью культуру так ценила советская интеллигенция[221]. По причинам, редко связанным с какими бы то ни было эстетическими факторами, читатели, враждебно относившиеся к советской власти, – а их количество со временем росло – все более скептически воспринимали писателей, которых можно было заподозрить в «просоветской» позиции (будь то из‑за их происхождения или левых убеждений). В такой логике романы Усмана Сембена оказывались «испорчены» его «соцреалистическим» стилем, принадлежностью к компартии и участием в официальных советских инициативах, таких как конгрессы афро-азиатских писателей. Пусть среди диссидентской интеллигенции лишь немногие механически выворачивали наизнанку советские ценности («Советский Союз за Вьетнам, значит, мы против»), в менее резкой, не столь выраженной форме недовольство официальной советской антирасистской и антиколониальной кампаниями до сих пор, уже в постсоветскую эпоху, сохраняется среди некоторых категорий прежних нонконформистов.

Этому явлению в значительной мере способствовали советские культурные ведомства с их утилитарным подходом к (полу)колониальным культурам, к отбору книг для перевода и публикации: культурную политику холодной войны они ставили выше читательских интересов. Несмотря на впечатляющий объем переводов в постсталинскую эпоху и высокий интерес у публики, едва ли не соперничающий с текстами, доступными