От интернационализма к постколониализму. Литература и кинематограф между вторым и третьим миром - Росен Джагалов

тип вернулся в прозу советской Средней Азии в виде критики советской власти, когда неравномерность хваленой советской модернизации, ее экологические последствия и значение местного самоуправления начали вызывать вопросы.

Интернационализм третьего мира

Конфликт между национализмом и интернационализмом так же стар, как само левое движение. В эссе «Коротко об интернационализме» (Internationalism: A Breviary, 2007) Перри Андерсон помещает освободительные движения третьего мира в контекст издавна присущей левой мысли диалектики национализма и интернационализма[242]. Андерсон начинает с замечания, что если на протяжении большей части XIX века монополия на интернационализм принадлежала рабочему движению (как он называет левых) – и воплотилась, как известно, в Международном товариществе трудящихся при участии Маркса, – то в конце XX века главным проводником транснациональных связей стала капиталистическая глобализация. Чтобы объяснить изменения политической валентности интернационализма, Андерсон сначала рассматривает создание глобальных коммерческих и идеологических институтов после Второй мировой войны, в частности Бреттон-Вудской системы, а затем плана Маршалла и «линии Доджа», направленных на восстановление соответственно Европы и Японии; эта тенденция достигла пика с введением зон свободной торговли и развитием транснациональных корпораций. Тогда как в конце XIX – начале XX века владеющие собственностью классы сохраняли единство со своими нациями, часто ввергая эти нации в конфликты, подобные двум мировым войнам, после 1945 года «существование единственного гегемона [США] привело к поддержанию международного баланса их [капиталистических стран] интересов»[243].

Пока капитал обнаруживал собственную интернациональную природу, рабочее движение все больше ориентировалось на свое национальное государство. В середине XX века «национализм», по словам Андерсона, «стал по преимуществу делом народа, эксплуатируемых и нуждающихся масс»[244]. В отличие от централизованного Коминтерна или Коминформбюро, социал-демократического Социалистического Интернационала, менее крупных троцкистских и менее долговечных анархистских организаций, послевоенный проект третьего мира вобрал в себя чрезвычайно разнородные национально-освободительные движения: кемализм в Турции, сукарноизм в Индонезии, перонизм в Аргентине, гандизм, панафриканизм и негритюд, а также панарабский национализм. Состав этих антиколониальных движений тоже был разным, но по численности первое место занимали крестьяне – социальная группа, жизненный опыт которой был весьма далек от космополитизма. Данная Андерсоном краткая характеристика Движения неприсоединения как набора разношерстных национальных идеологий объясняет, почему в 1970–1980‑е годы этой организации не удалось создать даже видимость единства, о чем подробнее пишет Виджай Прашад во второй и третьей частях своей ключевой работы «Темные нации: народная история третьего мира» (The Darker Nations: A People’s History of the Third World, 2007). Однако это не объясняет ни самого зарождения движения, ни его первоначального успеха в конце 1950‑х и в 1960‑е годы, когда ему удалось выработать единый голос.

Я полагаю, что в этот промежуток именно культура играла ведущую роль в поддержании видимого (если и не вполне подлинного) единства третьего мира. Фигура Эрнесто Че Гевары, революционной иконы 1960‑х, чье личное участие в нескольких локальных освободительных движениях помогло символически объединить их в мировую борьбу, стала одной из эмблем интернационалистического национализма того периода. В этом плане Че Гевара схож с Джузеппе Гарибальди, воплощающего, по мнению Перри Андерсона, симбиоз национальной и интернациональной борьбы в середине XIX века. Если итальянский национальный герой Гарибальди отстаивал дело прогресса во всей Европе и Латинской Америке, то аргентинец Че действовал в Гватемале, на Кубе и в Анголе, а погиб в горах Боливии[245]. Подобно Гарибальди (тоже, кстати, носившему бороду и получавшему тысячи восхищенных писем из разных стран), Че завораживал воображение прогрессивной публики по всему миру[246].

Топос интернациональной солидарности / заграничной утопии

Однако романы были не первыми текстами, выражающими интернациональную солидарность. Еще со времен «Манифеста Коммунистической партии» (1848) Маркса и Энгельса положение и коллективная задача «пролетариев всех стран» стала главной темой социалистической публицистики. Только с появлением в первой половине XX века пролетарского романа это журналистское клише перекочевало в литературу в форме заявлений политически продвинутых персонажей об интернациональном братстве рабочих, как, например, в романе Максима Горького «Мать» (1906):

– Какие вы! – сказала она хохлу как-то раз. – Все вам товарищи – армяне, и евреи, и австрияки, – за всех печаль и радость!

– За всех, моя ненько, за всех! – воскликнул хохол. – Для нас нет наций, нет племен, есть только товарищи, только враги. Все рабочие – наши товарищи, все богатые, все правительства – наши враги[247].

У большинства пролетарских романистов (как и у их персонажей) не было ни опыта непосредственного соприкосновения с зарубежной культурой, ни конкретных знаний о ней, поэтому в изображении интернационализма они неизбежно прибегали к подобным штампам. Сила таких перечислений, разнообразных по составу, заключается в равнозначности перечисляемых групп, в горизонтальных связях между ними и их одновременной включенности в воображаемое сообщество[248].

Когда в конце Первой мировой войны произошло несколько революций, появились новые вариации на тему солидарности. Возникли государства, которые коммунисты и попутчики по всему миру могли называть своими. Топос заграничной утопии, более иерархичный, чем прежние топосы солидарности, принял форму отсылок к революционной борьбе за рубежом как к источнику вдохновения для борцов на родине. Возможно, «утопия» не самое точное слово, ведь места, к которым отсылал этот топос, существовали на самом деле. Но эти «реальные утопии» разжигали воображение целого общества не меньше, чем та, что некогда описал Томас Мор. На протяжении нескольких десятилетий после 1917 года Октябрьская революция сохраняла за собой монополию на эту утопию, во всяком случае под пером многих левых авторов.

Хотя советский топос – отсылка к русской революции или Советскому государству как пределу политических устремлений освободительной борьбы – впервые появился в романах, написанных революционно настроенными писателями Западной Европы и Северной Америки, наиболее устойчивым он оказался в романах, созданных в Африке, Азии и Латинской Америке, где продолжал фигурировать вплоть до 1970‑х годов. «Вольфрам» (El tungsteno, 1931) Сесара Вальехо, один из первых пролетарских романов Латинской Америки, заканчивается эпизодом, где политический организатор Сервандо Хуанка, которому не удалось убедить геолога и интеллектуала Бенито Леонидаса в возможности кардинальных социальных преобразований в Перу с помощью иных доводов, в качестве последнего аргумента обращается к русской революции, произошедшей незадолго до их разговора:

– <…> Вы читали в газетах, что в России восстали пеоны и крестьяне? Восстали против хозяев, богачей, крупных помещиков, против правительства…

– Да, да, да, я читал в «Эль комерсио», – сказал Бенито[249].

«Русский топос» становится одним из лейтмотивов романа Нгуги Ва Тхионго «Пшеничное зерно» (A Grain of Wheat, 1967), причем к нему, как правило, обращаются политически сознательные персонажи («Генерал Р никогда не оставлял друга в беде и не знал пощады к врагу. „Р“ в его кличке означало: „Россия“»[250]), нередко пытаясь таким образом побудить товарищей к действию: «О чем бы ни заходила речь, Гату все знал. Люди шли к нему за советом. А какие чудеса он рассказывал о России, стране, которой управляют простые люди, не знавшие раньше грамоты! И вот ведь нет такой силы, которая могла бы одолеть Россию»[251].

Нарочитая наивность этих отсылок к «России» показывает, насколько скудными на самом деле были сведения о Советском государстве, и позволяет представить себе устремления и ценности местного сообщества. Обычно «русский топос» присутствует просто как упоминание далекой революции. Однако Мулк Радж Ананд в романе «Меч и серп» (The Sword and the Sickle, написан в 1940 году, издан в 1942‑м) подробно останавливается на попытках крестьян приспособить русскую революцию к местным реалиям. Понимание исторических обстоятельств русской революции резко ослабевает в обратной пропорции к политической подкованности персонажей: от опытного коммунистического функционера, таинственного товарища Саршара, возникающего ниоткуда, или