Магия кельтов: судьба и смерть - Татьяна Андреевна Михайлова

предвещает близкие похороны кого-либо из жителей деревни[35]. Аналогичным образом интерпретируются и странные звуки, напоминающие церковное пение. Знамением смерти считается и вой собаки, причем как вой конкретной собаки, которая, как считается в русской народной традиции, «воет к покойнику», так и неопределенный, разносящийся в воздухе вой «псов иного мира». Как знак приближающейся смерти могут быть «прочитаны» в принципе любые звуки, не имеющие рационального объяснения. Так, Сайкс приводит в своей книге рассказ о том, как некий фермер с женой услышали поздно ночью, как дверь их дома вдруг начала хлопать и по всей кухне стали раздаваться шаги. «“Джон, Джон! – вскричала испуганная жена. – Что это?” Зажгли свет, но дверь оказалась закрыта, а кухня была пуста. Через два дня после этого их сын, отправившийся ловить рыбу, утонул» (Sikes, 1880, p. 227). Действительно, когда в дом принесли какое-то время спустя его тело, входная дверь хлопала, а кухня была полна людей. Таким образом, механизм интерпретации данных знамений, как мы видим, базируется уже не на регулярности и изначальной заданности его как символа (как в случае с банши или с Гурах), но скорее на окказиональных причинно-следственных связях, являющихся уже частью сознания реципиента. Надо отметить, что интерпретация подобных знамений часто происходит уже post factum, хотя, в принципе, тенденция объяснять практически любое непонятное явление как «дурной знак» является характерной для народного сознания в целом.

Итак, суммируя все отмеченные нами случаи «персонифицированных» знамений и предречений смерти как в традиционно-нарративной, так и в народной культуре, мы можем отметить две явные тенденции, которые прослеживаются при переходе традиции нарративной (ограниченной в своем функционировании и замкнутой) к фольклорной, принципиально принадлежащей коллективу в целом.

Во-первых, наблюдается совершенно очевидный сдвиг от «модуса» смерти к ее «хроносу», иными словами, если для традиции эпической было важно как именно и при каких обстоятельствах погибнет то или иное лицо, в фольклоре акцент перемещается на определение самого момента смерти, причем часто – не момента отдаленного (типа «ты умрешь в тридцать лет»), но момента ближайшего – банши оповещает своим плачем о том, что скоро в деревне кто-то умрет. Более того, в отдельных случаях мы видим определенную аморфизацию и самого объекта, на которого данное знамение направлено: неопределенный звук, явление погребальной процессии и прочее указывают не столько на близкую смерть какого-то конкретного лица, но скорее на приближение своего рода «поля смерти», в которое может, как правило, попасть член той семьи, представителями которой данное знамение и было соответствующим образом интерпретировано и которая, таким образом, явилась адресатом сигнала. Однако следует вспомнить, что, как мы уже отмечали, традиция фольклорная в данном случае автоматически является и более поздней, поскольку материалом, который мог бы осветить специфику народных верований, сосуществующих с традицией эпической, мы, естественно, располагать не можем. Но оказываясь более поздней, она отражает и более поздние представления, в которых личность уже отделена от коллектива: в архаическом же сознании «пространственное ограничение человека своим телом, плотью и временное ограничение отведенным для его существования сроком в архетипическом сознании в определенной степени преодолены» (Цивьян, 1989, с. 123). Наверное, в максимальной степени сказанное справедливо и для таких сакрализованных личностей как царь (король), и, таким образом, ритуальное убийство короля, предреченное друидом или пророком, является не фактом индивидуальной биографии данной, пусть даже исторической личности, но в равной мере как событие принадлежит обществу в целом, подобно тому, как и сам король воплощает в себе государство. Банши генетически – богиня смерти, также приходит за очередной жертвой, но удовлетворяется уже просто кем-то, лицом, среди коллектива никак не выделенным (в традиции поздней, размытой и искаженной) или – потомком королей (в традиции «классической»).

Другой тенденцией можно назвать, опять же – с известной долей условности, поскольку, повторяем, мы не считаем фольклорную традицию полным наследием эпической, переход от фигуры пророка-прорицателя, наделенного сакральным знанием, но все же имеющего человеческую природу, к чисто мифологическому персонажу, а затем и просто – нерациональному явлению. Путь этот проходит несколько этапов: так, пророчица Кайльб в саге «Разрушение Дома Да Дерга», которая предрекает и одновременно вызывает гибель короля Конайре, описана компилятором скорее как монструозная женщина, получеловек-полудемон, но не как представитель иного мира (характерна ее поза: на одной ноге с зажмуренным глазом, которая демонстрирует, что данный персонаж находится в мире ином лишь наполовину) в полном смысле этого слова. Бадб, Син и другие подобные им персонажи обладают человеческой природой в несколько меньшей степени и исполняют обычно функции медиаторов и обладают вследствие этого двойственной природой. Персонажи, подобные банши или Гурах, человеческой природы уже не имеют, это персонифицированные знаки иного мира, знамения, которые исполняют функции сигналов о предстоящем событии (смерти) и которые соответствующим образом интерпретируются подготовленным реципиентом. Интересен в данной связи эпизод из рассказа Г. К. Честертона, действие которого происходит в Ирландии: английская полиция нанимает ирландскую девушку, которая должна, имитируя крик банши, оповестить о появлении скрывающегося от властей ирландского аристократа. Один из действующих лиц, ирландец по происхождению, который посвящен в эту тайну, воспринимает данный «сигнал» тем не менее как знамение его скорой гибели и действительно вскоре погибает во время перестрелки. Следующим этапом развития данной темы является отказ от персонификации знака и замена его неким аморфным знамением (неясный звук, видение похорон, звон колокола и прочее). Таким образом, мы можем сказать, что воплощение знамения смерти проходит путь «от пророка к примете».

Но несмотря на различия, наблюдаемые в нарративной традиции и в фольклоре, механизм предвещения смерти остается практически постоянным: это всегда декларирование (иногда в форме метафорической) как уже свершившегося события, которое должно иметь место в будущем, причем, как правило, в будущем ближайшем. В ситуации предречения смерти пророком (друидом) на уровне языковом предсказание оформляется еще как футурум, однако, когда мы рассматриваем персонажей, имеющих сверхъестественную природу, ситуация меняется. Так, Бадб в «Разрушении Дома Да Хока» говорит, что моет сбрую короля, который умрет (ирландское robeba), однако сама сбруя оказывается в этот момент уже покрытой кровью, что демонстрирует промежуточный, медиативный, характер как самого персонажа, так и механизма знамения в целом. Фольклорные же знамения, оказываясь в данном случае на внешнем уровне синонимичными магическим вредоносным действиям и заклинаниям, будучи переведенными в план языка, являют собой скорее перфекты (сравним: «результатив» в народном заговоре). Гурах оплакивает близкого человека, банши также оплакивает (хотя и не вербально) потомка королей, издавая при этом, по сути, те же звуки, которые во время реальных похорон издают традиционные ирландские плакальщицы (в свою очередь отождествляющиеся с посланницами из иного мира, провожающими умершего в последний путь из мира живых).